Вся мировая философия за 90 минут (в одной книге) - Посмыгаев

прочим, это состояние единства индивидуального сознания с «мировым сознанием», конечным источником которого является мысль Бога, в психологическом плане соотносимо, по-видимому, с творческим вдохновением.

В одном из своих «Отрывков» Чаадаев пишет: «Следует ли рассматривать вдохновение как явление настолько сверхъестественное, что оно уничтожило бы обычный ход природы? Нисколько. Достаточно рассматривать его как следствие прямого действия неизвестного начала на силы природы нравственной, соразмерно которой эти силы получают несравнимо более значительное напряжение, чем то, которое они имели бы в их данном состоянии». В другом афоризме Чаадаев указывает, что «это возвышение могущества ума исходит не от создания, а от создателя; что оно согласуется с одним общим планом; что оно оказывается действием не личным, но относится к действию всеобщему, как и всякая божественная эманация» (Поли, собр. соч. Т. 1. С. 446).

Таким образом, завершенное царство Божие можно определить как особую форму общества, в котором все его члены находятся главным образом в состоянии творческого вдохновения.

Но вот что еще важно. Чаадаев говорит о водворении царства Божия на земле. Это означает, что царство Божие не приходит само на землю подобно тому, как неумолимо сменяются времена года. Царство Божие именно водворяют, то есть осуществляют неким усилием. Даже европейские общества, которые сознательно выбрали в качестве руководящей идеи христианское учение и в которых поэтому царство Божие «в известном смысле действительно осуществлено», тем не менее нуждаются в особом усилии по водворению этого состояния во всей его полноте.

Полнота эта, как мы уже выяснили, состоит в том, чтобы все без исключения индивидуумы смогли «довести свою подчиненность до совершенного лишения себя своей свободы» и тем самым достигнуть «высшей ступени человеческого совершенства». Только в этом случае, как мы уже знаем, будет осуществлено «соединение всех мыслей человечества в единой мысли самого Бога», и станет работать нравственный закон.

Но если уже на уровне отдельных народов вполне возможно стремление к тому, чтобы быть предоставленным самим себе и подчиняться материальному интересу, связанному с физической природой человеческого существа, то ясно, что на уровне необозримого многообразия отдельных личностей возможность стремиться к самостоятельности и обособленности неизмеримо возрастает.

Отдельный человек обладает свободной волей, потому что так восхотел Бог. И эту свободу человек может использовать, как было сказано выше, двояким образом: или через сознательное признание «своим» всего идейного содержания, которое помещает в него «мировое сознание», или через своеволие. Первое состояние Чаадаев называет высшей степенью человеческого совершенства, и ясно, что основная масса отдельных индивидуумов, в том числе и членов европейского общества, не может быть охарактеризована таким образом. Речь может идти только о большей или меньшей степени совершенства и, соответственно, о той или иной степени своеволия и обособления.

Поэтому вполне возможно противоречие между сознательным выбором общества в целом (посредством своих вождей и правителей) идеи «божественного откровения» и выбором своеволия и уклонения от идеи «божественного откровения» со стороны основной массы членов общества.

Это противоречие и натолкнуло Чаадаева на мысль, что царство Божие не приходит само собой, но именно водворяется, и в связи с этим он разрабатывает теорию воспитания человеческого рода особым социальным субъектом — христианской Церковью.

Роль Церкви в истории

В письме к A. G. Пушкину в 1829 году Чаадаев с волнением пишет, что его «пламеннейшее желание — видеть Пушкина посвященным в тайну времени». Эти строки очень типичны и существенны. Теургическое беспокойство и томление _ жажда понять «тайну времени» и послужить «делу правды», прикоснуться к священной мистерии, которая совершается под покровом внешних исторических событий, всецело владели Чаадаевым, хотя, как уже отмечалось выше, так и не выразились в общественной деятельности.

Основная богословская идея Чаадаева есть идея царства Божия, понятого не в отрыве от. земной жизни, а в историческом воплощении в христианской Церкви. Поэтому Чаадаев постоянно и настойчиво говорит об «историчности» христианства: «…Христианство является не только нравственной системой, но вечной божественной силой, действующей универсально в духовном мире <… > Историческая сторона христианства заключает в себе всю философию христианства». И далее философ отмечает: «Таков подлинный смысл догмата о вере в единую Церковь <…> в христианском мире все должно способствовать — и действительно способствует — установлению совершенного строя на земле — царства Божия» («Восьмое письмо»).

Роль христианства в истории, по мысли Чаадаева, во многом остается непонятной, поскольку действующая сила христианства заключена в «таинственном его единстве», в Церкви. «Призвание Церкви в веках было дать миру христианскую цивилизацию», — эта мысль является основой чаадаевской философии истории.

Чаадаев не устает критиковать современную ему историческую науку: «…Разум века требует совершенно новой философии истории». Философ, в противоположность современной ему историографии, неоднократно говорит о таинственном действии божественного Провидения в историческом процессе: «Христианство претворяет все интересы людей в свои собственные». Этими словами он хочет показать, что даже там, где люди ищут «своего», где заняты личными, маленькими задачами, и там священный пламень Церкви переплавляет их деятельность на пользу царства Божия.

Глубоко убежденный, что «на Западе все создано христианством», Чаадаев разъясняет: «Конечно, не все в европейских странах проникнуто разумом, добродетелью, религией, далеко нет, — но все в них таинственно повинуется той силе, которая властно царит там уже столько веков».

Что же «творится» в истории, как охватить содержание исторического бытия? Для Чаадаева ответ на этот вопрос очевиден — творится царство Божие. Но царство Божие, как уже говорилось, творится на земле — оттого христианство и исторично по существу. Поэтому для Чаадаева религиозное единство истории предполагает единство Церкви: раз через Церковь в историческое бытие входит божественная сила, то тем самым устанавливается единство самой Церкви. Здесь мысль Чаадаева движется по пути безоговорочного признания христианского Запада как того исторического образования, в котором наиболее отчетливо осуществляется божественный промысел.

Чаадаев, как никто другой в русской литературе, всегда воспринимал Запад с особым чувством восхищения, отмечая, что, несмотря на несовершенство и порочность, присущие европейскому миру, царства Божие до известной степени осуществлено з нем. Высокая оценка западного христианства соединяется с острой и придирчивой критикой протестантизма. Католицизм, напротив, наполняет Чаадаева воодушевлением, энтузиазмом; но привлекает его вовсе не мистическая или догматическая сторона католицизма, а его влияние на исторический процесс на Западе.

Защищая римскую Церковь, Чаадаев всецело опирается на то, что она «централизует» для истории христианские идеи и являет собой «видимый знак единства, а вместе с тем, и символ воссоединения».

Признавая, что «политическое христианство» уже отжило свой век, что ныне христианство должно быть «социальным» и «более чем когда-либо должно жить в области духа и оттуда озарять мир», Чаадаев все же полагает, что