Оттепель. События. Март 1953–август 1968 года - Сергей Чупринин

Истинно народные похороны, массы людей у Дома Литераторов и на кладбище. Казенное бормотание над гробом – кратчайшее, скорей, скорей… Все – скорей. Чего-то боятся (чего?). На кладбище – скорей, скорей закопать гроб. Не пускали людей на кладбище, стояла цепь милиции: «Санитарный день, нельзя». Какой-то страх перед этими похоронами. Почему? (Л. Чуковская. Дневник – большое подспорье… С. 202).

Центр начальственной злобы – Вознесенский (его имя и стихи уже отовсюду снимают). Я терпеть не могу Вознесенского, но ведь в своем письме он прав, – 14 сентября записывает в дневник Лидия Чуковская (Л. Чуковская. Дневник – большое подспорье… С. 203).

Устарелые методы критики, избранные «Литературной газетой», вполне отвечают стилю партийного руководства литературой. Так называемый социалистический реализм давно уже стал символом предвзятого, тенденциозного подхода к действительности (цит. по: О. Герасимова. С. 190).

У меня одно время сложилось впечатление о Солженицыне (в частности после его письма съезду писателей в мае этого года), что он – душевнобольной человек, страдающий манией величия. Но если это так, то человеку нельзя доверять перо: злобный сумасшедший, потерявший контроль над разумом, помешавшийся на трагических событиях 37‐го года и последующих лет, принесет огромную опасность всем читателям и молодым особенно.

Если же Солженицын психически нормальный, то тогда он по существу открытый и злобный антисоветский человек. И в том и в другом случае Солженицыну не место в рядах ССП. Я безоговорочно за то, чтобы Солженицына из Союза советских писателей исключить (М. Шолохов. Письма. С. 389–390).

Моё письмо IV съезду Союза Писателей, хотя и поддержанное более чем ста писателями, осталось без оглашения и без ответа.

Те же секретари Правления обещали «рассмотреть вопрос» по крайней мере о печатании моей последней повести «Раковый корпус». Но за три месяца сорок два секретаря Правления не оказались способны ни вынести оценку моей повести, ни принять рекомендацию о её печатании. В этом странном равновесии – без прямого запрета и без прямого дозволения – моя повесть существует уже более года, с лета 1966. Сейчас журнал «Новый мир» хочет печатать эту повесть, однако не имеет разрешения.

Думает ли Секретариат, что от такой бесконечной затяжки моя повесть тихо изникнет, перестанет существовать и не надо уже будет голосовать о включении или невключении её в отечественную литературу? А между тем, начиная с писателей, она охотно читается. По воле читателей она уже разошлась в сотнях машинописных экземпляров. При встрече 12 июня я предупредил Секретариат, что надо спешить её печатать, если мы хотим её появления сперва на русском языке, что в таких условиях мы не сможем остановить ее неконтролируемого появления на Западе.

После многомесячной бессмысленной затяжки приходит пора заявить: если так произойдёт, то по явной вине (а может быть, и по тайному желанию?) Секретариата Правления СП СССР.

Я настаиваю на опубликовании моей повести безотлагательно! (А. Солженицын. С. 629–630).

Среди „поющих поэтов“ нашей страны (Б. Окуджава, Н. Матвеева, А. Городницкий и другие) Александр Галич занимает особое место. Особое – по жанровому разнообразию, напряженности и глубине содержания его песен. Что и говорить – песни Галича лучше всего слушать в авторском исполнении. Но и прочесть их напечатанными – тоже большая радость. Потому что прежде всего это – хорошие стихи (цит. по: М. Аронов. Александр Галич. С. 234).

Однако, – говорит Михаил Аронов, – через полгода пьесу сняли с репертуара. Когда Елена Вентцель пыталась выяснить причины этого, ей издевательски отвечали: «Пьеса перестала пользоваться успехом». – «А как же до самого последнего времени нельзя было достать на нее билеты?» – «Зрительское заблуждение», – говорили ей, а иногда вообще ничего не говорили, сразу вешали трубку. Дело здесь в том, что к тому времени состоится знаменитый Новосибирский фестиваль бардовской песни, после которого власти начнут «прижимать» Галича уже вполне открыто (М. Аронов. Александр Галич. С. 231–232).

Я потом узнал: у них уже было расписано, кто за кем и как начнут меня клевать. Они уже стояли в боевых порядках.

И вот она, чёрная гвардия! – Корнейчук (разъярённый скорпион на задних ножках)! Кожевников! И на белых конях – перемётная конница Суркова! И дальше, и дальше, из глубины – новые и новые твердолобые – Озеров, Рюриков, на хоккеиста смахивающий Баруздин.

И потом – все национальные роты (Абдумомунов, Бровка, Кербабаев, Яшен, Шарипов), – у них в республиках осваиваются целинные земли, строятся плотины, – какой «Раковый корпус»? какой Солженицын? Зачем он пишет о страданиях, если мы пишем только о радостном?

И сколько их! Конца нет их перечню! Только прибалты молчат, головы опустив.

Ропот и вой. Обманутый, разгневанный Федин закрывает обсуждение, длившееся пять часов915. Я корректно буркаю два «до свиданья» через два плеча и ухожу916.