Что не так с этим миром - Гилберт Кийт Честертон

молодые уже мудры. Даже не посещая школу, беспризорник получит образование, он станет даже чересчур образованным. Настоящая цель наших школ должна заключаться не столько в том, чтобы предлагать сложность, сколько в том, чтобы восстановить простоту. Вы услышите, как почтенные идеалисты заявляют, что мы должны вести войну с невежеством бедняков, но на самом деле нам лучше пойти войной на их знания. Настоящие учителя должны противостоять своего рода ревущему водопаду культуры. Прогульщик учится весь день. Если дети не таращатся на большие буквы в азбуке, им достаточно всего лишь выйти на улицу и посмотреть на большие буквы на вывеске. Если им не нравятся цветные карты, предоставляемые школой, они могут разглядывать цветные карты, предоставляемые Daily Mail. Если им надоест изучать электричество, они могут сесть на электрический трамвай. Если их не волнует музыка, они могут выпивать. Если они не будут работать, чтобы получить приз от своей школы, они могут работать, чтобы получить приз от Prizy Bits. Если они не могут узнать достаточно о законе, чтобы угодить учителю обществознания, они узнают достаточно, чтобы избежать столкновения с полицейским. Если они не будут изучать историю с правильной стороны в учебниках истории, они будут изучать ее с неправильной стороны в партийных газетах. И в этом трагедия всего образовательного предприятия: лондонские бедняки, весьма сообразительный и цивилизованный класс, учатся всему задом наперед, учатся неправильным путем даже тому, что правильно. Они не ищут первых принципов права в своде законов; они находят выводы из него в полицейских сводках. Они не видят истин политики в политических опросах: они видят политическую ложь на всеобщих выборах.

Но каковы бы ни были драмы лондонских бедняков, они не имеют ничего общего с тем, что они якобы необразованны. Они не остаются без руководства, их направляют постоянно, искренне, взволнованно, только направляют неправильно. Бедные вовсе не остаются без внимания: их притесняют, а скорее, преследуют. В Лондоне нет людей, к которым не обращались бы богатые: призывы богатых раздаются с каждого рекламного щита и на каждой избирательной кампании. Ибо всегда следует помнить, что странное, резкое уродство наших улиц и костюмов – порождение не демократии, а аристократии. Палата лордов возражала против обезображивания набережной трамваями. Но большинство богатых людей, которые уродуют стены зданий своей рекламой, на самом деле состоят в Палате лордов. Пэры украшают загородные поместья, делая уродливыми городские улицы. Это, однако, в скобках. Дело в том, что бедняки в Лондоне не остаются одни, они оглушены и сбиты с толку хриплыми и деспотическими советами. Они не похожи на овец без пастыря. Они больше похожи на одну овцу, на которую кричат двадцать семь пастырей. Все газеты, все новые рекламные объявления, все новые лекарства и новые теологии, все сияние и рев газа и латуни современности – вот чему национальная школа должна противостоять, если может. Я не стану вопрошать, лучше ли наше начальное образование варварского невежества: дело в том, что варварского невежества не существует. Я не сомневаюсь, что наши школы пригодились бы необразованным мальчикам – но необразованных мальчиков не существует. Современная лондонская школа должна быть не просто яснее, добрее, умнее и быстрее невежества и тьмы. Она также должна быть яснее открытки, умнее конкурса лимериков, быстрее трамвая и уютнее таверны. Фактически школа обязана принять участие в этой всеобщей борьбе и даже несет за это ответственность. Не станем отрицать, что есть свет, который должен победить тьму. Но здесь нам требуется свет, который может победить свет.

VIII. Сломанная радуга

Я возьму один случай, который будет служить как символом, так и примером: случай цвета. Мы слышим, как реалисты (эти сентиментальные парни) говорят о серых улицах и серой жизни бедняков. Однако бедняцкие кварталы можно назвать какими угодно, но только не серыми; они пестрые, полосатые, пятнистые, пегие и в заплатах, как лоскутное одеяло. Хокстон[150] недостаточно эстетичен, чтобы быть монохромным, и в этом нет ничего от кельтских сумерек[151]. На самом деле лондонский беспризорник ходит невредимым среди цветных печей. Посмотрите, как он идет вдоль ряда рекламных щитов, и сначала вы увидите его на фоне светящейся зелени, как путешественника в тропическом лесу, затем он предстанет черным, как птица, на фоне яркой синевы Южной Франции, а теперь он проходит через красные поля, как золотистые леопарды Англии. Он должен понять иррациональный восторг возгласа Стивена Филлипса[152] о «более синем синем и более зеленом зеленом». Нет синего более синего, чем синий у Рекитта[153], и нет черного чернее, чем у Дэя и Мартина[154], нет более ярко-желтого цвета, чем у горчицы Колмана[155]. Если, несмотря на этот хаос красок, подобный сломанной радуге, душа маленького мальчика не опьянена искусством и культурой, причина, конечно, не вo всеобщей серости и не в тупости его чувств. Дело в том, что цвета представлены в неправильной связи, в неправильном масштабе и, прежде всего, ради неправильной цели. Нашему мальчику не хватает не цвета, а философии цвета. Короче говоря, в синем Рекитта нет ничего плохого, за исключением того, что синий не должен быть синим Рекитта. Синий принадлежит не Рекитту, а небу; черный принадлежит не Дэю и Мартину, а бездне. Даже самые прекрасные плакаты – всего лишь малость, раздутая до огромного масштаба. В часто встречающейся рекламе горчицы есть что-то особенно раздражающее: приправа, небольшая роскошь, в больших количествах ее потреблять невозможно. Прямое издевательство – демонстрировать на этих голодающих улицах так много горчицы и так мало мяса. Желтый – яркий пигмент; горчица – острое удовольствие. Но смотреть на эти желтые моря – все равно что глотать галлоны горчицы. От такого угощения либо умрешь, лишь напрочь перестанешь различать вкус горчицы.

Теперь предположим, что мы хотим сравнить эти гигантские пустяки на рекламных щитах с теми крошечными и космическими миниатюрами, на которых средневековые люди изображали свои мечты: картинки маленькие, голубое небо едва ли больше одинокого сапфира, а огни Страшного суда – лишь крапинка золота. Разница здесь не только в том, что искусство плаката по своей природе более поспешно, чем искусство книжной иллюстрации; разница даже не только в том, что древний художник служил Господу, в то время как современный художник служит господам. Принципиальная разница в том, что старый художник сумел создать впечатление о цвете как о чем-то значительном и драгоценном, как драгоценны ювелирные изделия и камни-талисманы. Цвет часто был произвольным, но он всегда передавал некое общепризнанное значение. Если птица была синей, дерево золотым, рыба