Сердце мастера - Вера Арье

Вырезки из газет, почтовые квитанции, брошюрки с катехизисом, карманный молитвослов…

В целлофановом пакетике нашлась стопка писем – от Доры и нескольких других неизвестных Оливии лиц. А под ними, на самом дне, лежала обычная тетрадь. Оливия заглянула под ее выцветшую обложку и обмерла. Это был почерк Доры, и первые же строчки, датированные сорок третьим годом, свидетельствовали о том, что перед ней – новое послание Якову.

«Знаешь, Яков, жизнь в тихом городке на границе с Испанией, вдали от сопротивляющегося оккупантам Парижа, оказалась для меня настоящим испытанием. Монтравель совсем замкнулся, отказывается брать заказы, но денег у нас достаточно, чтобы не голодать. Он исступленно работает над новой статуей, утверждая, что вынашивал эту идею чуть ли не десятилетие. У нее уже есть имя – «Итея». Мастер говорит, что этот чистый женский образ, навеянный природной красотой Греции, – противопоставление нашей жуткой эпохе. Женщина, погружающаяся в кровавую реку времени, чтобы выйти из нее обновленной, очистившейся от отчаяния и страха, в котором мы все сейчас живем. Так, через кровь и боль, выходит младенец из чрева матери, так рождается новая жизнь…

Я сейчас для него – не просто натурщица. Я – живое воплощение его идеи, его опора, его подмастерье! Но мне очень тяжело оставаться в изоляции, ведь где-то идут бои, набирает силу партизанское движение, в больших городах крепнет союз ополченцев… А я тем временем продолжаю служить одному лишь искусству.

В Перпиньяне, куда я наведываюсь время от времени, чтобы повидаться с Оленькой Белозерской, моей давней и верной подругой, собралось немало талантливых парижан. Среди них – художники, актеры, ученые и интеллектуалы, противодействующие правительству Виши. Чтобы не вызывать подозрения местных властей, все они работают на кооператив «Багряный берег», производящий фруктовый мармелад в нарядных пурпурных коробках, который продается по всему побережью. Это производство служит прикрытием для подпольной организации Сопротивления, к которой уже примкнули сотни людей.

Среди них оказались несколько моих парижских знакомых, и я все чаще отпрашиваюсь у Монтравеля, чтобы повидаться с ними.

Ты не представляешь, Яков, какое это счастье, какое облегчение чувствовать, что ты хоть как-то можешь повлиять на ход войны! В двадцати километрах от Кольюра находится узкий горный перешеек, по которому нам удается переправлять людей, бегущих от нацистского режима в Испанию. Дорога контрабандистов, по которой раньше перевозили масло и табак, стала теперь спасительной тропой для сотен еврейских семей, вырвавшихся из лап гестапо ополченцев, артистов, чье искусство было признано «дегенеративным», и даже парижских немцев, не принявших нацистскую идеологию.

Постепенно и я нашла себе применение внутри организации: встречаю беглецов на железнодорожной станции, сидя в кафе. Вид у меня беспечный: белое муслиновое платье, волосы заколоты испанским гребнем, на столе – чашка кофе и пурпурная коробочка с мармеладом… Это все, что знают обо мне содрогающиеся от страха преследования люди, для которых путь через Пиренеи – последняя надежда на спасение. Я увожу их за город – они идут за мной осторожно, сохраняя дистанцию. Там я выдаю им новые документы, а дальше по контрабандному маршруту их сопровождает молчаливый проводник…»

– Ну, а теперь пройдемте в мастерскую: мы воссоздали в ней обстановку, в которой рождались шедевры скульптора, – послышался знакомый голос экскурсовода, оторвав Оливию от чтения.

– Да, но хотелось бы еще заглянуть в рабочий кабинет, – проскрипел какой-то дотошный старичок.

Оливия вздрогнула – похоже, пора ей отсюда выбираться!

Миссию свою она выполнила: дневники найдены, и она может с чистой совестью сообщить об этом Волошину. Она сфотографировала для него первые страницы рукописи и саму коробку, поставила ее на место и сделала несколько шагов к двери…

Но какой-то мощный внутренний толчок тут же отбросил ее назад. Быстрым движением она выдернула тетрадь из стопки документов Ольги Белозерской и сунула ее в сумку – в конце концов, этот выцветший манускрипт здесь никому не нужен. А уж она свой трофей заслужила!

Электронное письмо по указанному Волошиным адресу она отправила, как только поезд отошел от станции. Послание не содержало никаких подробностей – Оливия лишь попросила коллекционера с ней связаться, как они и договаривались во время последней встречи в Москве.

Экспресс мчался, минуя пролески, за которыми проступал силуэт Пиренейских гор. Покатые склоны холмов в мохнатых оборках виноградников сливались с пятачками равнин, усаженных приземистыми седыми оливами и кустами лаванды.

Но Оливии было не до пейзажей: в руках она держала заветную тетрадь. На ее разлинованных страницах разворачивалось тревожное действие…

«Одесса»… По иронии судьбы тихий отель на Монпарнасе, где останавливались сопротивленцы, носил имя моего родного города. За все военные годы это была третья вылазка в столицу – Монтравель страшно за меня волновался и долгих отлучек не одобрял. Но мне так хотелось навестить родителей, Яков… Сменив фамилию на мамину, они переехали в крошечную каморку на окраине, но город покидать отказывались, хотя я много раз предлагала им перебраться в «свободную зону».

За нами пришли ночью.

Подняли всех с постелей и начали обыскивать номера. У моей соседки под стопкой белья обнаружили пачку поддельных документов, которые она должна была доставить в Перпиньян. Этого было достаточно – мы обе оказалась в гестапо. После первого же допроса меня отправили в военную тюрьму города Френ, расположенного недалеко от Парижа.

Что я помню об этом времени? Бесконечные часы ожидания, тщетные надежды и животное чувство страха. Сначала в моей камере было еще несколько женщин, но вскоре я осталась в полной изоляции – две из них не вернулись с допроса, а третью, пожилую американку, чей сын примкнул к партизанскому движению, казнили в одну из расстрельных суббот.

Не удивляйся, Яков – я пишу об этом так кратко и буднично, потому что прошло совсем мало времени: этот кошмар не пережит и не осмыслен. Единственное понимание, которое во мне за это время укоренилось, состоит в том, что смерть – это тоже жизнь… Мне трудно сейчас описать, каково это – засыпать на каменном полу, заляпанном кровью, с мыслями о том, что мы никогда не увидимся. Судя по всему, о том, где я находилась, долгое время никто не знал. Пока один каталонец из «Багряного берега» не спросил у портье «Одессы», не останавливалась ли я у них в ту провальную ночь. Спустя несколько дней Монтравель выяснил по своим каналам, что меня поместили во Френ.

Шаги по коридору, лязгающий замок, отрывистая немецкая речь – это повторялось десятки раз. Фургон, поделенный внутри на ячейки, в котором нас отвозили на допрос. Мучительные дознания, запугивания, побои, потом опять фургон, камера. Кружка воды с утра, миска супа перед сном. Стук капель о бетонный пол. И непроглядная липкая тьма накануне расстрельной субботы…

Для расправы им было достаточно уже того, что я оказалась полукровкой, но долгое время никаких обличающих меня свидетельств из полиции Перпиньяна не приходило. Меня спасало и то, что на протяжении многих лет я служила натурщицей уважаемого в Германии скульптора и в подпольной деятельности не была замечена…