Обещание нежности - Олег Рой

Следствием этого разговора стал визит в местный военкомат, где — опять же с помощью найденных знакомых, по большому «блату» — Максима Сорокина принял солидный чин, довольно быстро разъяснивший ему, что сотрудника с внешностью Василия Ивановича Котова у них никогда не было, в школах района они ни разу никаких опросов не проводили, и вообще, учет будущих призывников у них, конечно, ведется, но совсем другими способами.

«Вас ввели в заблуждение», — приятно улыбаясь, сказал чин на прощание совершенно растерянному отцу.

Еще несколько месяцев он ходил по кругу: прокуратура, милиция, комиссия по помилованию, органы психиатрического освидетельствования, снова прокуратура… Везде ему отвечали: «Не поступал», «Не освидетельствовался», «Запроса не получали», «Никуда не направляли», «В документах не значится». Андрей Сорокин как в воду канул; таинственным образом проскользнув между зубьями огромной, перемалывающей все и вся мясорубки, он как будто испарился с поверхности земли, нигде не оставив по себе никакой памяти. Единственным человеком, который так или иначе был причастен в памяти осиротевшего отца ко всем звеньям трагической цепи, замкнувшейся вокруг его сыновей, оказался Василий Иванович Котов. К нему Сорокин и пришел наконец, не без труда разузнав его адрес и невольно стремясь оттянуть эту встречу.

Что он мог сказать этому военному уже не в полковничьей, а в генеральской форме, молча открывшему ему дверь, — человеку, чья дочь погибла от руки его сына? Человеку, обманувшему некогда всю его семью? Непонятным образом вошедшему в их жизнь и искалечившему ее раз и навсегда?… Никакие соболезнования, никакие слова не прозвучали бы искренне в его устах. И потому Максим только коротко спросил, стоя на пороге квартиры и не делая даже попытки шагнуть дальше:

— Где мой старший сын? Куда вы дели Андрея? Набрякшие, воспаленные веки человека, не спавшего уже много ночей подряд, тяжело поднялись, покрасневшие глаза уставились на нежданного посетителя.

— Вашему сыну уже недолго осталось. Это тупое растение давно переработало свой срок… Его скоро не будет, как и моей дочери. Только она умерла мгновенно, а он будет подыхать долго, долго… Они все подохнут, все — и люди, и дельфины!..

И он засмеялся — тихим, еле различимым в тиши подъезда, счастливым и беззаботным смехом. На Максима Сорокина смотрели глаза безумца, обведенные траурными полукружьями, в красных прожилках, с неестественно расширенными зрачками. Это был взгляд человека, сеющего вокруг себя смерть и самого уже готового к смерти. И когда Максим в ужасе отшатнулся от этого безумного взгляда, Василий Иванович Котов очень аккуратно, очень вежливо затворил перед ним дверь.

Котовская дверь оказалась той самой глухой стеной, в которую теперь безнадежно уперлись все поиски Максима Сорокина. Он больше ничего не мог узнать, ему больше некого и не о чем было спрашивать. Он так никогда и не узнал бы правды, если бы несколько недель спустя ему не попалась на глаза заметка в центральной газете о жестоком пожаре, происшедшем в одном из крупнейших российских дельфинариев, расположенном на побережье Краснодарского края.

В заметке коротко сообщалось, что причиной трагедии, повлекшей за собой гибель большинства животных и многочисленные человеческие жертвы — в основном среди сотрудников исследовательских лабораторий, действующих при дельфинарии, — стал поджог, совершенный в припадке безумия одним из должностных лиц. Сам не понимая, зачем он это делает, ни минуты по-настоящему не веря в то, что все это как-то связано с Андреем, его отец все-таки в тот же вечер сел в поезд, отправлявшийся на юг, и под стук колес во время бессонной ночи слышал одну и ту же фразу, повторявшуюся в мозгу в постоянном и четком ритме, с неизбежностью дождя, стучавшего по крыше вагона: «Они все подохнут, все — и люди, и дельфины… Они все подохнут, все…»

Найдя в городке то, что осталось от дельфинария, Максим долго сидел на пепелище, отчаянно ругая себя за бессмыслицу всей этой поездки и почему-то не имея сил подняться и уйти. Вокруг бродили местные жители, слегка мародерствуя и с удовольствием подбирая на выжженной земле то металлическую посудину непонятного назначения, то провода с уцелевшими разъемами, то еще какую-нибудь мелочь, годную в хозяйстве. «Главврач тут, милый, с ума съехал, — охотно поясняли они всем любопытствующим, готовым слушать их версии случившегося. — Приехал, говорят, однажды (а он не местный был, этот начальник, ба-а-альшой человек, из самой Москвы — и рассказчики закатывали глаза для пущей выразительности), запер людей по комнатушкам и давай бензином поливать! Вспыхнуло, словно спичка!..»

— И никто не выжил? — сердобольно ахали любопытствующие, косясь на странного молчаливого человека, который сидел тут уже битый час и ни о чем никого не спрашивал («Какой там час, с утра сидит!» — со знанием дела делилась своей информацией особенно активная бабулька, сама днями бродившая по пепелищу без устали). — Неужели так-таки и никто?

— Где там! Бомжи вон рядом уже сколько дней бродят, им ничего не делается. А приличные люди все погорели. Мало кто успел выпрыгнуть…

«Зачем я здесь? — с тоской спрашивал себя заброшенный сюда стихийным порывом чувств Максим Сорокин. — Зачем слушаю всю эту ахинею? Зачем жадно впитываю любые новые подробности, ловлю какую-нибудь упомянутую фамилию или имя? Разве все это — для меня, про меня? Разве нас с Наташей и Павликом это касается?…» Но ноги не хотели идти, и сознание томилось и мучилось от ужаса близкой разгадки, которая — вот она, но ее не ухватить, не удержать, не вцепиться, не осмыслить…

Максим Сорокин так никогда и не узнал, что одним из тех грязных бомжей, что бродили по пепелищу, неумело перевязанные старыми бинтами, с молящим, ничего не понимающим взором и каким-то мычанием вместо осмысленной речи, был его старший сын Андрей. А Андрей, трясясь в почтовом вагоне московского поезда и упиваясь давно забытым вкусом шоколадных конфет из посылки, так и не почувствовал, что совсем рядом с ним, через три вагона, так же трясся до столицы его отец, опустивший руки и навсегда закончивший свои поиски.

— Так вы говорите, ничего не помните? Совсем ничего?… — Высокий подполковник потянулся за яркой пачкой, лежащей на краю стола, и, щелчком выбив из нее сигарету, предложил ее собеседнику.

Человек, сидевший напротив него, отрицательно покачал головой и медленно проговорил:

— Ну почему же совсем? Я ведь уже рассказывал вам: дым, крики, сполохи огня… Больше всего мне было жалко дельфинов. Они были заперты в своих вольерах и не могли уйти в море…

Он закусил губу, опустил глаза, пряча мелькнувшую там боль, и отвернулся от настойчивого, ищущего взгляда подполковника. А тот с изумлением отметил про себя, впервые разглядев под личиной грязного бомжа незащищенную юность, почти полное отсутствие жизненного опыта и совсем детские, ясные глаза: «А ведь он еще очень молод. Не больше двадцати, пожалуй. И такая правильная, вполне грамотная речь… Речь человека из хорошей семьи, получившего нормальное образование и достаточно родительской любви в детстве. Так как же такое могло случиться — бродяжничество, потеря памяти, ожоги, увечья?…»