Незавещанное наследство. Пастернак, Мравинский, Ефремов и другие - Надежда Кожевникова

Ан нет. В России повсюду реяли транспаранты "Благотворительность плюс коммерция", и, каждый раз встречая этот лозунг, Андрей дергался, будто через него пропускали ток. "Не может такого быть, ни в одном государстве…" – бормотал задавленно, затравленно. И ошибался. Ноу-хау, изобретенное ельцинской демократией, состояло в том, что благотворительным организациям незачем стоять с протянутой рукой, ожидая пожертвований – сами они в состоянии себя содержать, торгуя, сдавая помещения, а наиболее успешным президентским указом предоставят право беспошлинного ввоза товара из-за рубежа, сигарет, вино-водочных изделий.

И они-таки себя содержали, со значительной для себя же выгодой, а то, что инвалидам, сиротам лишь крохи перепадали, если вообще перепадали, не волновало никого.

Андрей, бедняга, не понимал, чего именно ждут от него чиновники разных уровней, от низовых до очень влиятельных, пороги чьих кабинетов он обивал, взывал, но почему-то не получал поддержки. Помещения для фонда предлагались заведомо непригодные, в постройках, предназначенных на снос, с прогнившими перекрытиями, вспученными полами, будто с издевкой, а на самом-то деле с намеком, совершенно прозрачным: делиться надо, парень, тогда и получишь все.

То, что в правлении Российского фонда числилась Наина Иосифовна Ельцина, ничего не меняло. Запуганная жена буйного мужа, приезжающая с охраной, но в одном и том же костюме – ох уж эта скромность по ленинско-сталинским образцам – в итоге от членства отказалась, сославшись на то, что оснований не видит, почему конкретно этому фонду надо оказывать предпочтение. Смертельно боялась конкуренции, сравнений с Раисой Горбачевой, параллели между той и другой первой леди явно оказывались не в пользу супруги Ельцина. Вот она и решила уйти в тень. Подносить, наливать Хозяину – это можно было делать без риска.

Но Андрей не сдавался. Лотереи, телемарафоны по сбору средств, шефство над детскими домами, выставки-продажи изделий инвалидов, проводимые по городам и весям нашей все еще необъятной родины, успех имели, – сам Андрей на подобных мероприятиях разве что чечетку не отбивал, – но доход приносили весьма скромный. Фонд все же заметили, и вот у нас дома стали появляться личности, вызывающие подозрение при первом же взгляде.

Кожаные пальто или куртки в ансамбле с тренировочными штанами, физиономии разбойничьи, небритые – классический образ "первоначального накопления капитала" в условиях, характерных для нашего именно отечества. Иной раз мы их принимали, иной раз они нас. С щедростью непомерной, варварской, пугающей. В Анапе, например, помню, подкатили к трапу самолета на «рафике», загруженном ящиками ликера «Амаретто», употребляемым гостеприимными хозяевами прямо из горла. Параллельно с гульбой обсуждался проект застройки центра Анапы индивидуальными коттеджами. Я после в Анапу не приезжала, не знаю осуществилась ли та затея, но при чем тут был Российский фонд милосердия и здоровья?

Как потом выяснилось (теперь это уже все знают), очень даже при чем. Благотворительные организации обрели в постсоветской России популярность отнюдь не из-за того, что милосердием сердца переполнились, а потому что являлись идеальным прикрытием для отмывания денег. Поток денег все ширился и, соответственно, создавались все новые и новые фонды. Схема простая: в Анапе, допустим, начальству фонда, председателю, а возможно, и его заму, отдавался бесплатно коттедж, а уж его дарители знали, что дальше делать. Почему с Андреем ни эта, ни другие сделки не состоялись, объясняется просто: муж мой ни давать не умел, ни брать. Люди более изощренные, ликер из горла не лакающие, не стали бы ему, такому, вообще что-либо предлагать, а вот те, кто попроще, в штанах тренировочных, густо слетались. Энергичные товарищи с Урала на недомолвки время тратить не стали: где-то в оффшорной зоне открывается банковский счет на имя Андрея, а в правление Российского фонда сажается их человек с полномочиями. Ну, по рукам? И что тут обдумывать! "Дочка ваша – так, к слову, обронили, – знаем, где учится, и как-то можете не успеть из школы ее забрать".

"Гяур бежал быстрее лани" – так мы, наша семья на это, последнее предложение отреагировали. Кого-нибудь удивляет?

И вот живем, никем не облагодетельствованные. Собственное дело так и не открыв, ни я бар-ресторан, ни муж спортивный клуб. Зато спим спокойно, ничего не опасаясь, иной раз забыв входную дверь на щеколду запереть. Миттель-шнауцер Микки, сытый уже не минтаем, в ногах дрыхнет. Хоть война, хоть пальба, не дернется, ушами не поведет. Считает и, пожалуй, что справедливо: день отработал, оставьте в покое. Нас тоже. Вот только страну, народ, жаль.

В мемуарах князя Юсупова есть примечательный эпизод. Когда он решил ехать в Англию учиться в Оксфорд, за несколько дней до отъезда его вызвала к себе, в Ливадию, императрица Александра Федоровна, весьма его решением недовольная, и пыталась от поездки отговорить. "Сказала, – цитирую мемуары князя – что многие молодые уезжали в Европу, а потом отвыкали от родины, не могли освоиться дома и покидали Россию насовсем".

Надо же, значит и тогда существовала эта проблема «отвыкания»! И представляла опасность даже в случае с наследником несметных богатств, колоссальной недвижимости на родине – одно Архангельское чего стоило! А уж он-то, Юсупов, при недолгой отлучке, какие мог иметь трудности, вернувшись, "освоиться дома"? Но, верно, императрица не даром беспокоилась.

Вот и художник Кипренский, чьи шедевры украшают Третьяковскую галерею, Русский музей, за оттяжку возвращения из Италии, где он был стипендиатом российской Академии художеств, лишился покровительства уже другой императрицы, хотя до того был ее любимцем. А от соотечественников такой травле подвергся, что пришлось обратно в Италию бежать, где он, Кипренский, и умер.

Напрасно, выходит, мы считаем, что товарищ Сталин первым решил ограничить пребывание за границей советских граждан жесткими сроками, были у него и в дореволюционной России серьезные, суровые предшественники, полагающие так же, что заразу иностранную каленым железом надо выжигать. А лучше вовсе не допускать, коли нет в русской нации стойкости перед соблазнами западной цивилизации. Хотя при царе-то батюшке, по сравнению с большевистским режимом, какое ведь сытое, вольное было житье, но и тогда – вот неблагодарные! – чуть что – деру.

Цари, правда, лишь недовольство выказывали, журили, в милостях отказывали, большевики же радикально решили вопрос: никого вообще никуда не пущать. Оно надежней. Все, точка.

Так бы и держались твердой, как водится, линии, да жизнь заставила ослабить узду: самых проверенных, пропесоченных от ступней до макушки, строго бдя, на коротком поводке и в очень ограниченном количестве начали все же за рубеж выпускать. И напрасно! Даже среди них, казалось, верных из верных, находились такие, кто, как императрица Александра Федоровна и опасалась, от родины «отвыкал» – и лови ветра в поле, с ног собьешься, даже со всевидящим оком…

Да и с послушными, дисциплинированными, возвращающимися в стойло, ухо следовало держать востро. Домой после странствий они приезжали другими и, понятно, доверия прежнего уже не заслуживали.