Железный регент - Дарья Кузнецова

Вторая жизнь Мертвой Головы оказалась более насыщенной и удачной, чем первая, с новой ролью крепость свыклась быстро и даже как будто вошла во вкус. Сейчас было сложно поверить, что изначально ее строили совсем для других целей.

Этот путь я проделывал часто, гораздо чаще, чем хотелось бы. Обычно раз в луну, под полнолуние, вот так же вечером или ночью — в зависимости от распорядка дня. Прикрывшись личиной, уходил от возможной слежки, оставлял лошадь у начальника порта. Показывал специальный медальон команде небольшого шлюпа и через полчаса ступал на берег у подножия форта. Это утлое суденышко содержалось в порту для единственной цели: по мере надобности отвозило к Мертвой Голове грузы и людей — смену караула, дознавателей, сыскарей, разного сорта чиновников и, конечно, новых обитателей.

Начальник тюрьмы меня знал. То есть знал, кто я такой, но он пользовался полным доверием Даора, на него можно было положиться, и маленькие грязные секреты не покидали крошечного островка.

За мелкие преступления Мертвая Голова не грозила, да и не каждого убийцу ожидали эти стены. Сюда отправлялись худшие отбросы общества, смертники, и отсюда уже никто не выходил. Форт мог вместить едва ли больше сотни заключенных и обычно стоял полупустым.

Раньше публичные казни являлись одним из любимых развлечений горожан, но Лиций Все-в-Дом, девятнадцатый кесарь Вираты, решил, что подобное расточительство неприемлемо, и подписал указ, по которому осужденные на смерть должны приносить пользу государству. Лиций вообще был очень рачительным хозяином, и, если мне не изменяет память, именно он превратил Мертвую Голову из крепости в тюрьму.

Пользу осужденные приносили разную. Зачастую их участь была хуже обычной смерти, но мнение обреченных никого не интересовало. На них, к примеру, испытывали новые методики целители и дознаватели.

Происходящее в стенах форта не афишировалось, но слухи об этой тюрьме все равно ползали один страшнее другого. И, услышав в приговоре «Мертвая Голова», многие преступники пытались свести счеты с жизнью самостоятельно, не дожидаясь приведения приговора в исполнение. У некоторых это даже получалось.

Я лично наблюдал, как грабитель-душегуб, на чьем счету было никак не меньше десяти покойников, рыдал и размазывал сопли, умоляя судью смягчиться. Кажется, в тот момент моя жалость к этим людям окончательно умерла. От омерзения. И это было очень мило с ее стороны.

Единственный причал на острове выходил на запад, и, когда я спускался по сходням, солнце висело за моей спиной, низко над горизонтом, подсвечивая легкие облака оранжевым и вытягивая длинную тень к узким воротам форта.

Персональная черная тропа; стрелка, указующая путь.

Жгучие солнечные лучи оглаживали темные мрачные стены, раскрашенные белесыми соляными разводами. Волны здесь часто поднимаются на огромную высоту и настойчиво пытаются накрыть форт с макушкой. Но сейчас стоял штиль, и никакого волнения на море не было.

Мертвая Голова встретила меня радушно, обняла прохладой, запахом морской сырости и близкой смерти. Мы были давними хорошими знакомыми, и старой крепости, полюбившей свое новое предназначение, моя компания нравилась.

За годы болезни я научился с ней жить и признал одну простую истину: чтобы контролировать безумие, надо давать ему выход. Я называл такую меру компромиссом, но на деле это была безоговорочная капитуляция. Мне нечего оказалось противопоставить разъедающей душу дряни, и все, что я мог сделать, — это тщательно выбирать для нее жертвы.

Лица смазывались. Я давно их не считал, это были не люди, не разумные существа; просто куски плоти. Инструмент. Бард получает удовольствие, извлекая музыку из струн лиры, а я…

Запах пропитавшего стены пыточной страха, запах старой крови и легкий, едва уловимый пока отзвук стихшей несколько дней назад боли — все это пьянило сильнее и слаще лучших вин. Снимая светлую тунику и надевая вместо нее фартук, похожий на мясницкий, я, пока еще мог думать о чем-то отвлеченном, молча радовался, что не могу наблюдать происходящее со стороны.

Не хватало еще видеть в кошмарах самого себя.

Но вскоре все прочие мысли затмевало яркое предвкушение. Оно походило на томление влюбленного юноши перед первой тайной встречей с предметом своего обожания, на чувство фанатичного коллекционера, который вот-вот возьмет в руки желанную древнюю статуэтку, о которой мечтал полжизни.

От первого прикосновения лезвия к коже жертва дернулась, но смолчала. Крепкий, сильный, здоровый мужчина… Что он совершил перед тем, как оказаться на верстаке? Поначалу я всегда спрашивал, за что осужден человек, — так было проще оправдать себя и заглушить совесть. Но в какой-то момент она умолкла. Не насовсем, но в такие моменты отворачивалась, закрывала глаза и затыкала уши. Ей тоже хотелось жить, а для выживания нужно было хоть как-то контролировать безумие.

Первые капли свежей крови остро пахли железом, и я на несколько мгновений прикрыл глаза, наслаждаясь. Этот момент хотелось растянуть подольше. Это единственный момент, который получалось растянуть…

Железо — кровь и соль земли. Оно рождается на свет, чтобы пускать кровь. Соленую, пахнущую железом, теплую человеческую кровь. Это — один из замкнутых символических кругов, которые так любит Идущая-с-Облаками.

Она вообще любит символы. И кровь. И Железо. Наверное, именно поэтому она так любит меня.

Символично, что струны лиры делают из жил. Если рука умелого барда касается их, лира поет. Если рука умелого палача касается человеческих жил, человек уподобляется лире. Правда, оценить красоту его песни дано не каждому…

Кровь и пот, мешаясь, стекали по коже жертвы. Крики и стоны, мешаясь, стекали по стенам. Запах боли и страха ластился, впитывался сквозь поры, наполнял меня изнутри, делал голову легкой и пустой. И все это выливалось в одно огромное и невыразимое наслаждение. Лучше секса, лучше наркотического дурмана, лучше всего, что я когда-либо испытывал. Не столько потому, что мне нравилось наблюдать за медленным умиранием человеческого существа, но, скорее, из-за того, что эта мешанина ощущений делала разум кристально чистым, как середина северной зимы, и дарила упоительное ощущение свободы.

Свободы от постоянного обращения к хранящемуся в памяти эталону морали и правил поведения — тогда, когда собственное поведение кажется нормальным и обычным, но окружающие почему-то глядят с ужасом.

Свободы от липких навязчивых мыслей о том, как, например, удивится собеседник, если прямо сейчас, молча, не меняя выражения лица, вырвать ему горло или сердце.

Свободы от необходимости постоянного присутствия рядом личной няньки.

Свободы от навязчивого страха, что однажды кто-то из важных и дорогих людей просто не сумеет отреагировать правильно. От кошмарного сна, в котором я возвращаюсь из небытия припадка и встречаю мертвый взгляд Тии.

Свободы на несколько дней или хотя бы часов почувствовать себя нормальным.

Мою свободу приходилось оплачивать чужими жизнями, но это меня уже не беспокоило. Человек ко всему привыкает, и, если кесарь велел опасному зверю жить и охранять его наследницу, оставалось только подчиниться и с благодарностью принимать предложенную пищу.