Опасная связь - Серж Жонкур

– Вот именно, нельзя его трогать, потому что он большой… Больших никто не осмеливается задирать. Потому-то они и большие.

Людовик принял это рассуждение на свой счет, будто она подразумевала, что выбивать деньги из мелких должников и тратить свою жизнь на улаживание задолженностей домашнего хозяйства – смехотворно и совершенно неблагородно.

– Я всего лишь хочу создавать одежду, понимаешь, а не драться… Быть дизайнером значит войти в бизнес и считать, считать, все время считать, мне с самого начала не хотелось этим заниматься. Я всего лишь хотела делать одежду, которая тебе нравится, трогает тебя, задевает, понимаешь, что я хочу сказать, одежду, которую считаешь созданной для именно тебя. Шарф, связанный для тебя, ты его носишь по-другому, не так, как шарф, купленный в магазине «Зара», в этом есть какие-то эмоции, не знаю, как это выразить…

Оставив свою ладонь в руке этого мужчины, Аврора чувствовала себя побежденной, упавшей духом, на пределе, ей хотелось все бросить и больше не делать вид, будто она хозяйка, начальница, ей причиняло боль, что ее фирма так прокололась, это все равно что видеть своего ребенка, который никак не может поправиться – то же чувство бессилия. Это превосходит твои возможности, все отворачиваются, паника накрывает с головой. Тогда она не хотела даже думать о двойной игре Фабиана, было слишком больно даже признаться себе в этом, сказать себе, что вчерашний друг у нее за спиной делал все, чтобы ее угробить.

Через стекло она видела деревья парка, каштаны уже потеряли свою листву, и ей вдруг пришло в голову, что перед ней снова появились два ворона, два зловредных ворона – Фабиан и Кобзам. Она почувствовала, как ее ладонь сжала надежная рука Людовика.

Пришли два услужливых официанта и извинились за задержку, дескать, это все из-за елки; Людовик видел, как они помогали снимать высоченное дерево с платформы грузовика. Устроив совершенный балет, они расставили на столе целый арсенал чайных чашек, серебряных десертных приборов и маленьких тарелочек для пирожных. Аврора высвободила свою руку. Едва официанты ушли, Людовик стал перераспределять все только что расставленные ими на столе элементы, чашки, пакетики с чаем, молочники и тарелочки для пирожных, удивительно сложный набор принадлежностей, которые они перепутали. Аврора следила за его действиями. У него были медленные, уверенные движения, наводя порядок на столе, он крепко брал каждый предмет в руки, налил Авроре кипятка, взял молочник, затем, не моргнув глазом, горячий чайник. Можно много узнать о человеке по тому, как он берет предметы: Людовик всякий раз производил впечатление, что его жесты уверенны, что он крепко держит то, за что взялся. Они больше не говорили. Аврора вспомнила, что не включила свой мобильник, он целых два часа оставался выключенным, раньше ей никогда не случалось отключать его так надолго. Она нащупала свой смартфон в глубине сумочки, вынула, но включать не стала. Через дальнюю дверь официанты внесли в ресторан большую елку, дотащили ее вшестером до середины зала и поставили стоймя. Как только елка, даже без украшений, встала на свое место, обстановка сразу же изменилась, стала совершенно другой, праздничной – атмосфера конца года, беззаботности или тревог, в зависимости от того, что он пробуждает, это отсылало к нереальному, к вымыслу, который совсем скоро завладеет всем. Атмосфера стрессовая и добродушная, которая все приводит к семье. Вдруг Аврора поднесла руку ко рту и вздрогнула – до нее только что дошло, что она до сих пор не купила елку, в этом году она вообще напрочь забыла и о гирляндах, и о самой елке, какой же дурной матерью она стала…

– Я на машине, могу тебе помочь, купим одну и положим в багажник.

– Нет. Я хочу сама. Ты этого не должен делать.

– Ладно, как хочешь.

Аврора рассердилась на себя за резкий ответ, но в первую очередь ей не хотелось, чтобы она начала мешать все в одну кучу.

– Знаешь, с тех пор как упал водонагреватель, Айрис и Ной постоянно говорят о тебе, у них впечатление, что ты спас наш дом. В общем, это нормально, думаю, ты произвел на них впечатление. Несколько раз спрашивали, когда снова тебя увидят.

Людовик изобразил нерешительную улыбку, на самом деле не зная, что отвечать, тем более что это ни в коем случае не было предложением и считать таковым это замечание вовсе не стоило.

Больше часа он провел у молодой пары в их однокомнатной квартире, где было ужасно душно; парень уже три месяца сидел без работы, девица горбатилась на дому, писала статейки для интернет-сайта на фрилансе. У них совсем недавно родился ребенок, спавший тут же в колыбели, и они говорили совсем тихо. Дома у них было только одно окно, да и то закрытое. Хотя переговоры проходили спокойно, Людовик чувствовал, как по его спине струится пот, растекаясь по всему телу, и под конец он был совершенно взмылен. Они тут задыхались, но насчет этого он ничего не хотел им говорить, тем более что парень трусил, был здорово напуган из-за того, что его настигла-таки история с починкой их машины; его подруга тоже была смущена, они соглашались с каждым предложением, которое он им делал, не пытаясь отвертеться. Когда Людовик чувствовал, что его принимают за судебного исполнителя или полицейского, ему всегда становилось не по себе, но он пользовался этим, чтобы сохранить превосходство. В то же время, снова думая о разговоре с Кобзамом, он злился на себя за то, что не нагнал на этого мерзавца такого же страха, не был таким же категоричным и решительным, как здесь. За два года он успел заметить, что чем больше денег висит на должнике, тем меньше он позволяет запугать себя, было ужасно отмечать это всякий раз, словно самые слабые были заодно и самыми совестливыми, самыми стыдливыми, и чем меньше денег они были должны, тем больше мучились, тогда как крупные должники лишь мельком просматривали собранное против них дело, могло показаться, что им просто было плевать на него.

Они проводили его до двери, словно врача «Скорой помощи». Там было так душно, что он прошел пешком весь Венсенский проспект, чтобы немного проветриться. Однако дул ветер и на этом гигантском сквозняке было зябко. Футболка под его курткой промокла от пота, он чувствовал, что замерзает, и, странное дело, его била дрожь. В этот раз собственная работа была ему противна. Господи, было так просто заставить заплатить этих ребятишек, что он злился на себя из-за того, что вчера не вынудил раскошелиться этого подонка, злился из-за того, что не вышел из его кабинета с малейшим обязательством, малейшим обещанием, наоборот, Кобзам ему совершенно заморочил голову, перевел разговор на его шмотки, на Аврору, а он и попался, как дурак… Он злился на себя за то, что не устроил взбучку этому говнюку, не врезал ему по роже; внутренне он даже заболел от этого чванства, от этой снисходительности, с которой тот их принял, так что он укрепился в мысли, что заставит его за все заплатить, решил, что не выпустит его, лишь бы Аврора хотя бы для вида попросила его заняться этим типом, поклялся себе, что заставит его заплатить.

Он вошел в кафе на углу Пиренейской улицы, в унылую забегаловку с гроздью смурных клиентов у барной стойки. Тут его приветствие тоже осталось без ответа, хотя он повторил его довольно громко; на него посмотрели все, некоторые выдавили из себя еле слышное «здрасьте», официант за стойкой обернулся, скорее удивленный этим приходом. Людовик заказал грог, который никогда не пил, даже в кофе никогда его не заказывал, просто ему захотелось немного алкоголя, хотя он и не признавался себе в этом.