Избранное - Александру Влахуцэ

рассохшейся бочки. Он произнес: «Добрый вечер» — и попросил подать чашку кофе. Грумэзеску смерил его презрительным взглядом и ответил:

— Здесь не кафе.

Капитан, ничуть не обескураженный, спокойно приблизился к игорному столу, взглянул на банкомета, на кучу денег перед ним — в банке лежало около трех тысяч лей — и спросил преувеличенно вежливо:

— Разрешите карту?

— Почему же нет? Пожалуйста! — отозвался один из игроков, пододвигая ему стул, и подмигнул банкомету, как бы говоря: «Возьмись за него, клиент вполне подходящий».

Играли в штосс, и банк держал Адольф. Он перетасовал карты и протянул колоду капитану. Тот вынул карту, не глядя, слегка загнул с одного угла и, подвигая ее к груде денег, лежавших перед Адольфом, торжественно провозгласил:

— Ва-банк!

Мы все окаменели. Побледневшие компаньоны вопросительно переглянулись, после чего Грумэзеску накрыл карты ладонью и заявил:

— Ва-банк?.. Пожалуйста, ничего не имеем против, но мы желали бы знать, чем вы гарантируете эту сумму со своей стороны?

Капитан не спеша поднялся со стула, отвернул полу шинели и вынул из заднего кармана полотняный мешочек, где были сложены столбиками наполеондоры. Он сорвал обертку с одного столбика, со второго, с третьего и стал высыпать перед собой на стол деньги. Вскоре там оказалась сумма, превышавшая капитал банка. Потом очень вежливо спросил:

— Ну что, хватит?

Никто не ответил. Все сидели, затаив дыхание. Заметив, что у Адольфа дрожат руки, Грумэзеску решительно потребовал:

— Встань, я буду сам сдавать, это серьезная игра.

Он уселся поудобнее на стуле, как будто собирался просидеть там целую вечность, и перетасовал карты. Капитан снял… А мы? Мы, конечно, не вмешивались и лишь смотрели, еле дыша, на руку банкомета, который методично клал одну карту направо, другую — налево. Сердце у всех билось так, будто не деньги, а наша жизнь была поставлена на кон.

— Вот она! — открыл карту капитан, элегантно держа ее за загнутый краешек и не изменяя своему чудовищному спокойствию. Эта была семерка треф… — Слезы, — добавил он, торжествующе улыбаясь. Медленным движением капитан сгреб со стола всю кучу денег и, не пересчитывая, ссыпал в свой мешочек.

— А теперь, господа, спокойной ночи…

— Как! Вы не останетесь? Мы еще можем поиграть… Просим вас.

— Нет, батенька, мне хотелось еще выпить чашечку кофе.

— Кофе будет сейчас же вам подан. Пожалуйста, просим вас…

— Ах нет, что вы! Здесь не кафе…

И капитан ушел, унеся с собой все достояние присутствующих. Ушел, и с тех пор его больше никто не видел.

После его ухода между компаньонами, владельцами игорного дома, вспыхнула жестокая ссора.

— Зачем ты согнал меня с моего места? — сверкая глазами, набросился Адольф на Грумэзеску.

— Разве ты сам не видел, ничтожество этакое, как карты дрожали у тебя в руках?

Ссора чуть не кончилась дракой. Потом мы сели совещаться. Решено было образовать компанию из восьми человек с капиталом в четыре тысячи лей и основать игорный дом по всем правилам. Адольф заверил нас, что в члены нашей компании войдет и участковый комиссар.

Составили мы и договор, по которому в течение десяти дней каждый из нас обязывался внести свой пай. Я тоже подписал условия, хотя имел в кармане не более одиннадцати лей и — никаких перспектив.

Это произошло, помнится, в один из четвергов в конце ноября.

Среда, 18 декабря… В то время мы жили все вместе — наша семья, старая и обедневшая сестра отца, дядя Скарлат, вечно занятый поисками работы, и бабушка. Шесть ртов на триста лей отцовской пенсии. Бедствовали ужасно. Непрерывные счеты, ссоры, попреки, взаимные обвинения. Отец весь день раскладывал пасьянс, курил и вздыхал. Все надежды были возложены на меня. «Пусть только Аурел окончит юридический факультет, и вы увидите, как все изменится». На этом кончались дискуссии, и лица у всех прояснялись.

У бабушки в монастыре «Пасэря» была сестра-монахиня, и она вечно говорила о своем желании уехать к ней и провести там спокойно остаток дней своих.

Зима в том году выпала морозная, какой давно не было. Все мы ютились в двух комнатах, только бедная бабушка спала в маленькой зальце на соломенном тюфяке и укутывалась двумя пыльными половиками, полными блох. Чтобы старуха больше не мучилась (она кашляла все ночи напролет) и чтобы не отапливать больше залу, было решено отвезти ее в монастырь. И в субботу утром, на третий день после происшествия в игорном доме, мы всей семьей уселись в сани; дорога была прекрасная, и к обеду мы были уже на месте.

Велика была радость затворницы, матери Поликсены; отца моего она последний раз видела, когда он еще был лейтенантом. Занимала она три чистеньких кельи и вообще жила как у Христа за пазухой.

— Какая ты счастливая! — восхищалась бабушка, оглядывая глазами, полными слез, теплое, уютное гнездышко.

— Что ж, дорогая сестрица, бог велик и милостив и печется обо всех нас И ты здесь найдешь себе приют и успокоение.

И озабоченно суетясь, проворно сновала туда и сюда. На следующий день было воскресенье, и мы отправились в церковь. Я смиренно молился перед иконами, вызвав изумление матери; но особенно ревностно молился я перед иконой божьей матери, шею которой украшало редкой красоты ожерелье из крупных золотых монет. Я истово крестился, впиваясь глазами в золото. Всего было двадцать три монеты, некоторые стоимостью в десять бань, — я взвешивал и оценивал их взглядом. Приложившись к серебряной руке пречистой, я внимательно пригляделся к двум колечкам, к которым были прикреплены концы ожерелья, и в моем уме, склонном к преступлениям, уже созрел план.

Странно, как иногда обстоятельства сами приходят нам на помощь, складываются удивительно благоприятно. Я взглянул на лики четырех евангелистов, находившихся под самым куполом, и вдруг явственно прозвучал у меня в ушах чей-то шепот: «Теперь подходящий момент». В церкви не осталось ни души, кроме меня и монашек-прислужниц, чем-то занятых в алтаре. Впрочем, мне нужна была лишь одна минута. Пальцы мои как клещи впились в оба конца ожерелья — поворот вправо, рывок влево — и готово!

Когда я выходил из церкви, у меня зуб на зуб не попадал, и охватившая меня лихорадка несколько улеглась лишь во дворе, на крепком морозе. Вечностью показалось мне время до отъезда из монастыря.

— Застегнись получше, не простудись.

А я про себя думаю: «Если бы вы знали, отчего меня трясет. Ох, поскорее бы очутиться в Бухаресте!» Лошади довольно бойко бежали по знакомой чудесной зимней дороге, но мне казалось, что мы еле тащимся. Хотелось слезть и бежать вперед.

— Отчего это остановился кучер?

— Что-то кричат нам вслед. Видно, мы забыли что-нибудь…

Мною овладел ужас. Боже, что