Французская сюита - Ирен Немировски

— Теперь будете знать.

Он свистнул в свисток, дав команду построиться. До этого ребята брели, как хотели, но в эту минуту кюре вдруг показалось, что кто-нибудь из ребят может вдруг взять да и убежать. Послушались его бездумно, беспрекословно, судя по всему, привыкнув строиться и замолкать по свистку. От их покорности у Филиппа почему-то сжалось сердце. Он оглядел ряды воспитанников: потухшие глаза, помрачневшие лица — замкнутые, будто запертый на сто запоров дом. Душа спряталась, затаилась или омертвела.

— Нам нужно спешить, если мы хотим найти пристанище для ночевки, — сказал он. — Как только мы будем знать, где ночуем, то после ужина, а вы все очень скоро проголодаетесь, мы разведем костер, и вы будете гулять, сколько захотите.

Он пошел рядом с ними, стал рассказывать о своих мальчишках в Оверни, о лыжах, о соревнованиях в горах, пытаясь заинтересовать их, сблизиться с ними. Тщетные усилия. Казалось, они его даже не слышат. Он вдруг понял, что ни ободрением, ни руганью, ни поучениями ему не достучаться до закрытых, замурованных, глухих, немотствующих душ.

«Если бы я мог остаться с ними подольше», — подумал он. Но знал про себя, что не хочет этого. Ему хотелось одного: избавиться от этих ребят как можно скорее. От ответственности, от них самих и той тяжести, какую он чувствовал в их присутствии. До сих пор ему было не трудно следовать закону любви — «по великой милости Господней», — смиренно считал он, но сейчас он не находил в себе любви, и, значит, «в первый раз в жизни мне придется совершить похвальное усилие, принудить себя к жертвенности. Как же я слаб!» Он подозвал к себе одного из младших мальчиков, тот всю дорогу шел последним и отставал.

— Ты устал? Или жмут ботинки?

Он не ошибся: ботинки были тесны, идти было больно. Филипп взял мальчугана за руку, желая помочь ему идти. Тот шел, сгорбившись, опустив плечи. Кюре легонько нажал ему на шею большим и указательным пальцем — мол, выпрямись, расправься. Тонкая шея не дернулась, высвобождаясь. Напротив, глядя прямо перед собой, с бесстрастным выражением лица, мальчик прижался к мужской руке, и это прикосновение, неожиданная, двусмысленная ласка, а точнее, ожидание ласки заставило наставника покраснеть. Он взял мальчика за подбородок, собираясь посмотреть ему в глаза, но тот опустил веки, их взгляды не встретились.

Кюре оставил мальчика и прибавил шагу, стараясь собраться, сосредоточиться и сотворить про себя молитву, не совсем обычную, особенную. Так он поступал всегда в минуты уныния. Молясь, он обходился даже без свойственных человеческому языку слов, погружаясь в некое неизреченное созерцание, и выходил из него умиротворенный, омытый радостью. Но ни радость, ни умиротворение не снисходили на него сегодня. Даже сострадание, какое он испытывал к несчастным, было отравлено чувством тревоги и горечи. Он не сомневался: эти жалкие существа не ведали благодати: Его, Христовой, благодати. Как бы ему хотелось, чтобы она снизошла на них, чтобы иссохшие сердца открылись любви и вере. Достаточно было одного вздоха Распятого или взмаха ангельского крыла, чтобы свершилось чудо. Но разве его, Филиппа Перикана, не избрал Господь для того, чтобы умягчать сердца и приуготовлять их к принятию Божьей благодати? Филипп страдал, не находя сейчас в себе сил на это.

Кюре Перикан был избавлен от сомнений, от минут оскудения веры, погружающих в сумрак тех верующих, которые не то чтобы предались душой князьям мира сего, но словно бы остановились на полпути между Богом и дьяволом. Его испытывали другим: священным нетерпением, желанием немедленно освобождать от греха души, поспешностью, с какой он, отвоевав одно сердце для Господа, искал новых битв, всегда оставаясь неудовлетворенным и недовольным собой. Этого недостаточно, Иисусе, этого слишком мало! Да, неверующий старец исповедался в свой последний час, грешница раскаялась в прегрешениях, язычник пожелал принять святое крещение. Мало, мало, еще, еще! Его палила жажда, знакомая скупцу, жадно копящему золото. Впрочем, нет, не то. Лихорадочная ненасытность приводила ему на память детство: ребенком он часами сидел на берегу реки и трепетал от радости, поймав очередную рыбку (теперь он не понимал своего пристрастия к жестокой забаве; теперь ему трудно было проглотить даже кусочек рыбы; овощи, молоко, творог, каштаны и густой крестьянский суп, в котором ложка стоит, стали для него привычной и желанной пищей). Но маленьким он страстно любил удить и прекрасно помнил, как отчаивался, видя, что солнце клонится к горизонту — ничего уже не успеть, день сидения с удочкой кончился. Окружающие порицали Филиппа за его ненасытность. Он и сам опасался, что рвение приходит к нему не от Господа, а от того, другого… Но сегодня, на каменистой дороге, под сияющим небом со смертоносными самолетами, среди детей, чьи тела он спасал, но души не мог спасти, это рвение палило его с особой силой…

Они шли и шли и, наконец, увидели деревенские домики. Деревенька оказалась маленькой и совершенно пустой: жители все до единого убежали. Но до того как уйти, накрепко заперли окна и повесили на двери висячие замки, забрали с собой собак, унесли кроликов и кур. В деревне осталось только несколько кошек — одна спала на солнышке, устроившись на дорожке в саду, другие, сытые и спокойные, наблюдали за дорогой с низкой крыши. Лето — время цветения роз, и у каждого крыльца, развернув тугие лепестки, смеялась роза, маня к себе пчел и шмелей, позволяя терзать сердцевину. В оставленной людьми деревне ни одного привычного звука — не слышалось ни шагов, ни голосов, не поскрипывала тачка, не ворковали голуби, не квохтали куры, — она стала царством птиц, пчел и шмелей. Филиппу показалось, что еще никогда в жизни он не слышал такого радостного гуденья, не видел столько трудолюбивых роев. Над каждой лужайкой, клубничной грядой, смородиновым кустом, лентой душистых цветов, обрамляющей газон, слышалось тихое жужжанье, похожее на жужжанье прялки. А с какой любовью были ухожены садики возле домов — в одном проволочная арка, увитая плетистыми розами, в другом — беседка, окруженная доцветающей сиренью, там два садовых стула, здесь скамейка на солнце. И как крупны прозрачные золотистые ягоды белой смородины…

— Вас ждет превкусный десерт после ужина, — сказал Филипп. — Птицам придется поделиться с вами ягодами, мы никого не обидим, если полакомимся ими. Еды у вас в ранцах достаточно, никто не останется голодным. А вот на постели рассчитывать не приходится. Думаю, вас не испугает ночь под открытым небом? Одеяла у вас теплые. Так что же нам нужно? Лужок и питьевая вода. Ни рига, ни хлев, думаю, вам не понадобятся? Мне тем более…Погода стоит на загляденье. Подкрепитесь немного ягодами, и пойдем искать место для ночлега.

С четверть часа ребята набивали животы клубникой; Филипп заботливо наблюдал, чтобы они не помяли цветы, не потоптали огород, но ему ни разу не пришлось их одергивать, его подопечные и в самом деле были на удивление послушны. Не понадобился ему и свисток, хватило голоса.

— Довольно, — сказал он, — оставьте немного и на вечер. Следуйте за мной. Если не будете растягиваться по дороге, то не будем и строиться.

И на этот раз его послушались. Ребята шли, смотрели на деревья, на небо, цветы, но о чем они думали, Филипп не мог догадаться… «Нравится, по душе им, — полагал он, — не тот мир, который они видят, а будоражащий запах вольного воздуха, для них внове воля, ею они и дышат».