Мир Александра Галича. В будни и в праздники - Елена П. Бестужева

лагерном жаргоне также – кум), сотрудником пенитенциарной системы, либо оперативным работником, который занимается сыском? Второе хоть как-то соотносится с действиями оперного героя, он тайно следит за неверной избранницей. Однако понятно, что эту оперу слушал Володечка не раз и не два, помнит имена действующих лиц и перипетии сюжета – ведь это не драматический спектакль, где беспрерывно разговаривают, так не упомнишь. Возможность прослушать оперу много раз имелась, классический репертуар, транслируемый по радио, ограничивался несколькими десятками названий, это могла быть и прямая трансляция, и запись, и концертный вариант произведения, и отдельные арии.

На тех же волнах, скорее всего, это диапазон УКВ, персонаж услышал объявление, сделанное от имени Инюрколлегии, что, конечно же, выдумка. По радио многие годы шла передача «Найти человека», которую придумала и вела Агния Барто. Целью этой передачи было отыскать родных и близких тех детей, что потеряли родственников во время войны. Передача собирала у радиоприёмников огромную аудиторию: война разрушила тысячи семей, разбросала людей в разные края. Кто-то по крупицам, оставшимся в памяти, – что может запомнить маленький ребёнок, порой забывающий и своё имя? – старался найти родителей, братьев и сестёр, кто-то просто слушал эти передачи, вытирая слезу, будто над страницами сентиментального романа. К слову, подобного чтива в СССР не обнаружить днём с огнём – желанным и малодоступным чтением был роман «Консуэло», о дочери цыганки, пробивающейся в высший свет, тяжелый двухтомник чуть увеличенного формата, ценившийся необычайно, а в 1960 году появилась книга «Цыган» Анатолия Калинина, и нужда в книге, переведённой с французского и рассказывающей о давнем времени, отпала, тут имелось всё – цыганское племя, война, потеря памяти, неизбывная любовь, и материал был знакомым, почти современным.

Что же до объявлений Инюрколлегии, которая подчинялась непосредственно Министерству иностранных дел СССР, то они печатались в газете «Известия». И в 1937 году, когда она была учреждена, и позднее – в пятидесятых годах, вопросы получения гражданами СССР наследства от иностранных подданных трудно назвать актуальными, доставало одного-единственного вопроса, неизменно присутствовавшего в анкете: «Имеются ли родственники за границей?». Положительный ответ мог сказаться и на карьере того, кто заполнял анкету, и на его судьбе. Недаром Володечка перед тем, как отправиться в Инюрколлегию, складывает вещи: бельишко в портфель, щетку, мыльницу. Взять, конечно, сейчас не возьмут, не те времена, и все-таки, культ – не культ, а чего не случается.

Тут нелишне вспомнить, что, кроме переоценки личности Сталина и пересмотра его вклада в историю и географию, менялось в период «оттепели» и отношение к научному наследию Маркса-Энгельса и Ленина, и научность марксистскую пестовал не только Володечка, которому и на роду написано поинтересоваться сочинениями знаменитого тёзки.

В шестидесятых годах, когда «культ личности» был разоблачён, а последствия его, как считалось, преодолены, в науке, особенно исторической, но и не только в ней, возник настоящий интерес к произведениям классиков марксизма-ленинизма. Естественно, интерес этот был отнюдь не у всех, кто-то не считал нужным вообще пересматривать это учение, кто-то считал, что искать следует не там, имеются другие научные методы, школы, подходы. Историк Арон Гуревич вспоминал: «Тогда выявились два далеко не совпадающих пути отказа от традиционных воззрений или их пересмотра. Первый из них может быть определен лозунгом, который иногда высказывался эксплицитно и вообще витал в воздухе: обратиться к подлинным Марксу, Энгельсу и Ленину, очистить их наследие от сталинских наслоений и выявить истинное богатство его содержания. “Новое прочтение Маркса” – такая формула была в ходу. Это было наиболее распространенное, как мне кажется, направление методологической мысли в период “оттепели”. Заработали конференции, семинары, стали появляться соответствующие статьи. Между прочим, по-настоящему новое прочтение Маркса в некоторых случаях могло бы дать интересные результаты. Скажем, философско-экономические рукописи Маркса 1858‒1859 годов, давно переведенные на русский язык, тем не менее, оставались абсолютно неизвестны нашим историкам, недостаточно квалифицированным для того, чтобы понять весьма сложную логику рассуждений Маркса о формах, предшествующих капиталистическому производству».

Слева направо: К. Маркс, Ф. Энгельс, В. Ленин. И такие плакаты доверяли создавать членам художественного союза, и весьма хорошо за это платили. Правда, сколько платили, точно уже не известно

И всё же вывод мемуарист делал неутешительный: «Но и подлинный марксизм, такой, каким он был в трудах Маркса и Энгельса, вряд ли может быть безоговорочно принят сейчас. Ни учение об общественно-экономических формациях, ни вообще вся философия истории, ни теория базиса и надстройки, ни идея, согласно которой переход к новому способу производства может совершиться только в ходе победоносной пролетарской революции, ни теория постоянного обнищания пролетариата, звучавшая, может быть, правдоподобно в середине XIX века, – все эти концепции сейчас уже не могут рассматриваться всерьез; их абсолютная несостоятельность выяснена не только теоретической мыслью, сама жизнь ее обнаружила».

С выводами, кстати, можно и не согласиться, по крайней мере, в том пункте, где речь идёт о пролетариате и его благосостоянии, как сейчас говорят, «в кавычках». Однако речь не об этом. Члены учёного сообщества пытались соотнести причины и следствия, проанализировать научные положения теории, выяснить их логику, а деятели, которые должны бы, казалось, руководствоваться этим учением, соотносить с ним свои действия, о нём успешно забыли. Они были далеки и от народа, и от теорий, впрочем, и от практики, жили в пределах своего номенклатурного рая, где уже действовал «парниковый эффект» – дышать было с каждым днём труднее, не хватало свежего воздуха. Это сказывалось и на общественной атмосфере, и на мышлении самих государственных деятелей. Они теряли ориентиры, понимание сиюминутного момента, того, где находятся. Это зафиксировали анекдоты, благодушно добрые к персонажам, но точные.

Л.И. Брежнев по ходу своего доклада, кажется, решил ещё раз попросить слова, на всякий случай

Леонид Ильич Брежнев приехал с официальным визитом в Швецию. Его возят по стране, показывают достопримечательности. «Это Стокгольм, Леонид Ильич, центральная площадь, памятник». – «Очень хорошо». – «А это королевский дворец». – «Очень хорошо». – «Леонид Ильич, а это Карлсон». – «Здравствуйте, товарищ Карлсон, очень приятно познакомиться. А где товарищ Энгельсон?»

Покажется странным, но высокие начальники, вплоть до руководителей самого высшего звена, существовали по инерции, следовали отработанным схемам, причём смысловое ударение надлежит делать на слове «отработанные», которое тут значит «устаревшие», «исчерпавшие себя». Со стороны это представлялось нелепым, иногда очень смешным, что опять-таки зафиксировано анекдотами. Брежнев приезжает в одну из советских среднеазиатских республик. Его встречают на аэродроме толпы восторженных жителей. «Салаам аалейкум, дорогой Леонид Ильич!» – «Аалейкум ассалам», – отвечает Брежнев, подготовленный референтами. Из толпы кричат: «Салаам аалейкум!». Брежнев отвечает встречающим: