Близнецы Фаренгейт - Мишель Фейбер

— А по-моему, он и не черный, — говорит Тэсс. — Он коричневый.

Я улыбаюсь. В городе, где проживает моя жена, черные большая редкость. Они там — без малого невидимки. Как и гомосексуалисты.

— Сам он считает себя черным, — уведомляю я Тэсс. — Да так оно и есть.

Однако Тэсс не собьешь.

— Но он же не такой, — настаивает она. — Он… у него цвет, как у шоколадного желе.

Меня разбирает смех. Мысль о Джоне, как о скульптуре, слепленной из шоколадного желе, делает его смешным и милым. Чуть меньше похожим на грозный, бесформенный хаос эмоций, способный выкинуть меня, подобно некоему природному катаклизму, из его жизни. Я представляю себе поверхность желе, замороженного в холодильнике и оттаявшего в комнате: шелковистую испарину, постепенно начинающую мерцать, точно звездная россыпь. Представляю кожу Джона. Однако Тэсс все еще ожидает удовлетворительного объяснения.

— Мы говорим «черный», потому что он не белый, как мы, — вот какое я ей предлагаю.

— Мы же и сами не белые, — говорит она таким тоном, точно это и дураку понятно.

— Ну, почти, — вздыхаю я.

— Ты вот розовый, — заявляет Тэсс, ткнув мне пальцем в лицо, — с красными пятнышками. А в темноте черный. Мы все черные.

Нам, наконец, разрешают погрузиться в автобус, в «спецтранспорт». Времени только пять, однако почти весь свет, какой оставался в небе, иссяк. Звезд нет, а луна — да, то, что я вижу, это определенно луна — совсем побледнела.

Как только мы усаживаемся, Тэсс включает свет над сиденьем — маленький, узконаправленный светильник, торчащий рядом с вентиляционным отверстием. Потом достает из сумки книгу Джона и раскрывает ее на первой странице.

Водитель автобуса приносит от имени железнодорожной компании извинения за задержку, напоминает нам, что курить в его машине нельзя, нигде. Он довезет каждого из нас до станций, на которых мы собирались сойти с поезда, однако предпочел бы не заезжать на те, которые лежат «совсем уж в глухомани». Всякий, кому нужна такая станция, может подойти к нему и сказать об этом. Никто не подходит. Не беспокойтесь, водитель, мы все тут люди нормальные.

Автобус выезжает со стоянки, свет его фар прометает угрюмый гудрон. Пока мы катим к шоссе, несколько пьяноватого вида молодых людей машут нам на прощание руками, однако в остальном улицы Перта выглядят запустелыми. Как будто все разбежались по домам, опасаясь ливня, или метели, — или чем там угрожают нам небеса.

Сидя рядом со мной, Тэсс читает о великих исторических личностях. Стервозного вида Сафо занимает одну страницу с Шекспиром, однако до поэзии их маленькая Тэсс не вполне еще доросла. Она листает книгу, пока не отыскивает Клеопатру, темнокожую, наподобие, — ну да, шоколадного желе. Царица Нила восседает на троне в окружении прислужниц и экзотических зверей. Демография этого уголка древнего Египта наводит на мысль о счастливом сожительстве женского евангелистского хора с обитателями зоопарка.

Странно, почему меня так раздражает эта книга, тем более, что люди, описанные в ней, действительно существовали и в большинстве своем были как раз такими черными или голубыми, какими их в ней изобразили. Разве она не лучше тех исторических книжек, на которых вырос я, — набитых белыми самцами, воюющими друг с другом? Я наугад прочитываю кусочек текста. Оказывается, Клеопатра была мудрой, хитроумной правительницей, делавшей все для того, чтобы ее мирная цивилизация не попала в лапы алчных римских мародеров. Полагаю, Клеопатра из этой книжки не стала бы раскидывать ноги перед любым напялившим доспехи мужланом.

— А что говорит мама про меня и Джона? — спрашиваю я у Тэсс, когда автобус уже довольно далеко отъезжает от города.

— Ничего, — отвечает Тэсс.

— Совсем ничего?

— Она занята.

— Заботами о тебе?

— Просто занята.

Потерпев поражение, я вглядываюсь в окно. Стекло в нем, конечно, слегка тонированное, но все равно, темнота снаружи стоит какая-то странная. Вчера к этому времени даже сумерки еще не наступили. Мимо нас монотонно проплывают головные огни машин. Водитель автобуса что-то бормочет в мобильник. Слов я не различаю, но от интонаций его веет тревогой.

А я вдруг соображаю, что пассажиры автобуса как-то уж слишком тихи. Пара-другая их время от времени перешептывается, но больше никто ничего не говорит. Я оборачиваюсь, пытаясь вглядеться в лица моих попутчиков. Они отвечают мне взглядами — глаза у них перепуганные, лица белые. Нет, действительно белые. Им страшно. Они тоже помнят вчерашний день. И тоже не понимают, почему сегодняшний так на него не похож.

Ход автобуса все замедляется, замедляется. Водитель часто мигает фарами, предостерегая встречные машины. Похоже, многие автомобилисты не пожелали принять во внимание странность нынешней погоды — едут себе, как ни в чем не бывало, с выключенными головными огнями, словно никаких проблем с видимостью попросту не существует. Словно они не желают позволить невразумительным изменениям в погоде их застращать. И что меня пугает, — чем темнее становится небо, тем большее, похоже, число водителей проникается этим залихватским настроением.

— Исусе, да проснитесь же вы, — громко бурчит наш водитель, когда мимо проносится еще один темный автомобиль.

Спустя совсем недолгое время скорость автобуса спадает до тридцати миль в час. Каждая четвертая или пятая машина, какая нам встречается, идет без огней. Некоторые хотя бы испускают скорбные гудки, большинство же катит в молчании.

Поскольку света снаружи почти не осталось, окна автобуса обращаются в зеркала. Каждый из нас с нелегким чувством вглядывается в свое отражение, выполненное в технике chiaroscuro[8]. Кроме Тэсс, которая так и читает свою новую книгу. Великая «женщина цветных», Гарриет Табмен, освобождает своих рабов при небольшой помощи президента, для которого места на картинке не нашлось.[9]

— Интересная книга? — кашлянув, спрашиваю я.

— Ага — отвечает Тэсс. Она поднимает руку к рыльцу кондиционера, покручивает его туда-сюда. Я понимаю: Тэсс ошибкой приняла его за регулятор светильника и пытается добиться света поярче.

— Это чтобы воздух подавать, — негромко сообщаю я. — Свет не регулируется. Он либо включен, либо выключен.

— Темно становится, — жалуется она.

— Да уж, — соглашаюсь я, вглядываясь в окно.

— Нет, — говорит она. — Не там. Здесь. Свет тускнеет.

Тэсс указывает пальцем на лежащую поверх ее колен книгу. Женщина-астронавт улыбается со снимка, сделанного незадолго до того, как ее разнесло вместе с «Челленджером» на атомы. Текста я почти не различаю. Дочь права.