Живой как жизнь. О русском языке - Корней Иванович Чуковский

новые небывалые формулы речевого общения с людьми!

Такие трафареты, как «здравствуйте», «прощайте», «добро пожаловать», «милости просим», «спит как убитый» и проч., мы всегда говорим по инерции, не вдумываясь в их подлинный смысл[49], подобно тому как мы говорим «перочинный нож», невзирая на то, что уже более ста лет никто никаких перьев им не чинит.

Но есть такие житейские случаи, когда словесные трафареты немыслимы.

Хоронили одного старика, и меня поразило, что каждый из надгробных ораторов начинал свою унылую речь одной и той же заученной формулой:

– Смерть вырвала из наших рядов…

И мне подумалось, что тот древний оратор, который впервые произнес эту живописную фразу над каким-нибудь древним покойником, был, несомненно, человек даровитый, наделенный воображением поэта. Он ясно представил себе хищницу смерть, которая налетела на тесно сплоченных людей и вырвала из их рядов свою добычу.

Но тот двадцатый и сотый оратор, который произносит эту фразу как привычный, ходячий шаблон, не вкладывает в нее ни малейшей эмоции, потому что живое чувство всегда выражается живыми словами, хлынувшими прямо из сердца, а не попугайным повторением заученных формул.

«Нет, – подумал я, – они не любили покойного и нисколько не жалеют, что он умер».

Из равнодушных уст я слышал смерти весть,

И равнодушно ей внимал я.

Но вот попрощаться с умершим подвели его ближайшего друга. Он буквально ослеп от слез. Видно было, что горе у него непритворное. Встав у самого края раскрытой могилы, он молча смотрел в нее, потрясенный отчаянием, и наконец, к великому моему изумлению, сказал:

– Смерть вырвала из наших рядов…

Вот до чего порабощает ослабевших людей мертвая сила шаблона. Даже самое искреннее, свежее, непритворное чувство выражают они стертыми, стандартными фразами.

К счастью, это случается редко, так как в огромном большинстве случаев каждый словесный шаблон – и здесь его главная суть – прикрывает собой равнодушие.

Шаблонами люди чаще всего говорят по инерции, совершенно не переживая тех чувств, о которых они говорят. Поэтому в старое время было так много шаблонов именно в бюрократической речи, созданной специально затем, чтобы прикрывать наплевательское отношение к судьбам людей и вещей.

Подлинная жизнь со всеми ее красками, тревогами, запахами, бурлившая вдали от канцелярий, в ней не отражалась никак. Уводя нашу мысль от реальностей жизни, затуманивая ее мутными фразами, этот жаргон был по самому своему существу аморален. Жульнический, бесчестный жаргон. Потому что вся его лексика, весь его синтаксический строй представляли собою, так сказать, дымовую завесу, отлично приспособленную для сокрытия истины. Как и все, что связано с бюрократическим образом жизни, он был призван служить беззаконию. Вспомним хотя бы казенную бумагу, название которой воспроизводится Герценом:

«Дело о потере неизвестно куда дома волостного правления и об изгрызении плана оного мышами».

Конечно, и сама по себе отвратительна формула этого чиновничьего жаргона: эта «потеря неизвестно куда», это «изгрызение плана», но в тысячу раз отвратительнее то, что крылось за этим жаргоном. Ведь дело шло о чудовищной краже: в городе среди бела дня, на глазах у всех жителей был похищен огромный дом, и, чтобы упрятать следы преступления, чиновники уничтожили те чертежи, на которых был изображен этот дом, и свалили свою вину на ни в чем не повинных мышей.

Такие воровские дела сплошь и рядом скрывались за дымовой завесой канцелярского жаргона.

* * *

Какой удобной ширмой для злостных очковтирателей может служить штампованная казенная речь с ее застывшими словесными формулами, очень наглядно показано в великолепном гротеске Ильфа и Петрова:

«Задание, например, следующее:

– Подметайте улицы.

Вместо того чтобы сейчас же выполнить этот приказ, крепкий парень поднимает вокруг него бешеную суету. Он выбрасывает лозунг:

– Пора начать борьбу за подметание улиц.

Борьба ведется, но улицы не подметаются. Следующий лозунг уводит дело еще дальше:

– Включимся в кампанию по организации борьбы за подметание улиц!

Время идет, крепкий парень не дремлет, и на неподметенных улицах вывешиваются новые заповеди:

– Все на выполнение плана по организации кампании борьбы за подметание!

И, наконец, на последнем этапе первоначальная задача совершенно уже исчезает, и остается одно только запальчивое, визгливое лопотанье:

– Позор срывщикам кампании за борьбу по выполнению плана организации кампании борьбы».

Даже великое слово «борьба» в устах этих бюрократических лодырей стало шаблоном, употребляемым специально затем, чтобы уклониться от всякой борьбы!

Здесь перед нами вскрывается главная зловредность шаблона: он превращает в пустышку каждую, даже самую эмоциональную, самую пылкую фразу. Даже страстные призывы к труду, сделавшись привычными штампами, служат, в сущности, безделью и косности.

К этому жаргону вполне применимы слова Маяковского:

Как нарочно создан он

Для чиновничьих делячеств.

(«Служака»)

Хотелось ли «крепкому парню», чтобы улицы были очищены от грязи и мусора? Нисколько. Скорее, напротив. Единственное, к чему он стремился, это чтобы его безделье показалось начальству работой, а его равнодушие к делу – энтузиазмом горячего сердца.

И, конечно, он достиг своей цели. Ведь – повторяю! – словесные штампы выработаны с древних времен хитроумным сословием чиновников для той специфической формы обмана, которая и называется втиранием очков. Потому-то мы с таким недоверием относимся к штампованным фразам: их так часто порождает стремление увильнуть от действительных фактов, дать искаженное представление о них.

Недаром В. И. Ленин так часто указывал, что за «казенно русским языком» скрывается реакционная ложь. «Ведь выберут же люди этакий казенно-либеральный стиль», – возмущался он постепеновцами из социал-демократов, которые при помощи этого стиля пытались утаить контрреволюционную сущность своих идеалов.

«…Мы должны, – писал Ленин, – выставлять свои… социал-демократические законопроекты, писанные не канцелярским, а революционным языком».

«Обличая царское самодержавие, – пишет современный исследователь, – Ленин никогда не забывал упомянуть о „невероятно тяжелых, неуклюжих канцелярских оборотах речи“, излюбленных царскими министрами и другими высокопоставленными чиновниками».

С горькой иронией отзывался Владимир Ильич об этом зловредном стиле:

«…великолепный канцелярский стиль с периодами в 36 строк и с „речениями“, от которых больно становится за родную русскую речь».

Приведя эти строки и сопоставив их с другими его высказываниями, тот же исследователь приходит к совершенно справедливому выводу, что для Ленина «канцелярский стиль – это механическое повторение штампованных, застывших словесных формул, злоупотребление тяжелыми оборотами, это увертки от конкретных и смелых выводов».

Советская сатира не раз ополчалась против новых канцелярских шаблонов, которые пускаются в ход специально затем, чтобы придать благовидный характер в высшей степени неблаговидным явлениям.

Вспомним опять Маяковского:

Учрежденья объяты ленью.

Заменили дело канителью длинною.

А этот

отвечает

любому заявленью

– Ничего,