Физическое воспитание - Росарио Вильяхос

в куклу, олицетворяющую тех, кто убивает девочек-автостопщиц. Она все больше убеждается, что он может оказаться опасен. Он ведь даже не спросил ее, как отец Елены Сорни, не страшно ли ей гулять в этих краях одной. Этот мужчина не считает, что должен о ней позаботиться, хоть она и несовершеннолетняя; впрочем, несколько часов назад и отец ее подруги Сильвии тоже не считал нужным о ней позаботиться.

Однако нынешняя фобия не такая, как прежние. Она новая, волнующая, полная адреналина. Не похожая ни на что из пережитого раньше, и менее всего на ту панику, когда мама узнала, что она ездила на попутке. До сегодняшнего дня это был самый жуткий страх в жизни Каталины. Густой и творожистый, как скисшее молоко, этот страх зародился в пупке и поднялся через грудину, словно дурной запах изо рта. Дело было на перемене. Сильвия ушла домой переодеться, потому что у нее начались месячные и она чуть не протекла. Вернувшись, она сразу подбежала к Каталине и встревоженно спросила: «Ты что, ездила на попутке?» От этого слова у Каталины так сжало желудок, что ей пришлось отставить в сторону шоколадный коктейль. Она только и смогла, что посмотреть на Елену Сорни, которая стояла в каких-то двух метрах от них, отщипывала кусочки от бутерброда и отправляла в рот. Елена все слышала и искоса глянула на нее в ответ, но промолчала.

– Да это еще на той неделе было, – ответила наконец Каталина. – Я просто не знала, как еще доехать от вашего загородного дома.

– В смысле не знала? Мой отец тебя отвез бы.

– Не хотела его беспокоить.

– Ну, мать тебя убьет.

Будь на месте Каталины другая девочка, она тянула бы время, сколько смогла, лишь бы вернуться домой попозже. После звонка она задержалась бы в классе, побродила среди парт, задвигая стулья, чтобы во всех проходах был виден одинаковый узор из коричневых, серых и оранжевых плиток. Сходила бы в столовую и перечитала там все старые газеты, чтобы узнать, как развивается конфликт хуту и тутси; потом во двор, собрала бы там кофты, забытые на физкультуре, и отнесла на пост охраны. Она поздоровалась бы с охранником, чтобы затем проститься с ним так, будто уходит на войну. Выйдя из школы, она заглянула бы в супермаркет за прокладками про запас, потому что месячные у нее всегда приходят неожиданно, такие же нестабильные, как ее психическое состояние. По дороге к подъезду она столкнулась бы с глухой соседкой и, внезапно проникшись сочувствием к ее проблемам со слухом, говорила бы с ней, пока не убедится, что та услышала все, абсолютно все, каждое слово, которое она желает ей сказать. К тому времени, как она переступила бы порог квартиры, Каталина успела бы поседеть, а ее родители – мумифицироваться. Однако на месте Каталины была только сама Каталина, и ей, как ни странно, хотелось, чтобы поскорее прошли оставшиеся два часа занятий, и тогда она поспешила бы домой, встретить наказание как можно раньше. Из того дня ей не запомнилось ни о чем еще шел разговор на перемене, ни как она молчала все последние два урока, пока не кончился учебный день, ни как заранее собрала рюкзак, чтобы выбежать из класса, как только прозвенит звонок, ни как проделала свой ежедневный путь вдвое быстрее обычного, потому что спешила и потому что у нее широкий шаг и ноги как у палочника. Она не помнит, как позвонила в домофон и ей молча – как всегда – открыли дверь; не помнит, что ей не хватило терпения ждать лифт. Возможно, тело ее просило явиться на казнь усталой, а возможно, она просто начала сама себя заранее наказывать – физической активностью, к которой была так непривычна. Она помнит только самый конец пути: она поднимается по лестнице, перепрыгивая через ступеньки и дрожа; шрам на ее животе пульсирует рядом с пупком; сердце готово выскочить из груди, у входа она останавливается на пару секунд отдышаться; борется с позывом блевануть на коврик; из-за приоткрытой двери падает полоска света; она входит, всеми силами стараясь не произвести никакого шума; поворачивается тихонько закрыть дверь и думает, не успеет ли сходить в туалет, потому что с пустым мочевым пузырем все будет полегче; и, наконец, чувствует жар маминого дыхания всего в метре у себя за спиной, в районе лопаток. Каталина уже давно переросла маму на целую голову, но все равно боится ее или того, что мама собой воплощает, или не боится, а думает, что должна ее оберегать, ведь у мамы и так полно забот, а Каталина чувствует себя виноватой, потому что она выше, и моложе, и прилежнее, и определенно стройнее мамы, хотя не прикладывает к этому ни малейших усилий. В глубине души она не хочет признавать свои подозрения, что мама ей завидует, как сама Каталина завидует мальчикам-«десяткам» и мальчикам-«шестеркам». Ее приводит в ужас мысль, что мама когда-нибудь взорвется и скажет ей, что ненавидит ее, что соберет чемодан, как грозится еще с самого детства Каталины, и бросит ее. Она думает, что мама до сих пор не ушла только потому, что Каталина болела, но теперь, когда болезнь миновала, она не знает, какое у мамы оправдание, чтобы не жить своей жизнью. Воображать худшее – это не обычный ее способ уклониться от удара, но в этот раз он сработал, и мама влепила пощечину только спертому воздуху собственного дома.

А теперь ей надо не увернуться от пощечины, а соображать как можно быстрее. Стиснув зубы, Каталина обещает себе, что искусает этого мужчину и всю машину зальет кровью – пусть только попробует сделать что-то большее, чем трогать ее за коленку. Или за коленку и ляжку. Или за коленку, ляжку и грудь. Она даже не знает, где проходит граница между ее телом и остальным миром, но это уже неважно, потому что впереди наконец показалась благословенная бензоколонка. Аллилуйя. Машина останавливается в зоне обслуживания, и Каталина поворачивается, чтобы взять свои вещи с заднего сиденья.

– Ты куда собралась? – спрашивает мужчина.

– В туалет, уже давно писать хочу.

– Так оставляй все в машине, я тебя не ограблю.

– У меня месячные, мне прокладку поменять надо.

Она сама вдруг удивляется, что так быстро отреагировала и сообразила, как соврать мужчине; это у нее от мамы. Второй раз в жизни она упоминает менструацию при человеке без яичников. Она чувствует непривычную власть, читая отвращение на лице собеседника, – у него как будто пропало всякое желание трогать ее за коленку. Женщина сказала бы ей, чтобы взяла из рюкзака прокладку или тампон, но он, как большинство мужчин, не знает, в чем тайна месячных и что ей нужно, чтобы они не были заметны. Поэтому, разумеется, для него нормально, что она забирает весь рюкзак. Но с толстовкой фокус не проходит.

– Кофта-то тебе зачем в такую жару?

– И правда, обойдусь, – говорит она, хоть и жаждет в последний раз прижать к груди подарок друзей.

Когда Каталина собирается вылезти из машины, мужчина крепко хватает ее за запястье.

– Эй, але! Ничего я тебе не сделаю.

– Да знаю я, – нервно отвечает она, хотя на самом деле этого не знает. Зато знает, что он трогал ее за коленку и схватил за запястье.

Она направляется в туалет, он тут отдельно от магазина. Дверь металлическая, и, хотя уже вечер, она за весь день так нагрелась от солнца, что до сих пор раскалена. Приходится толкнуть ее ногой, чтобы не обжечься. Каталина входит, стараясь не касаться двери, и той же ногой придерживает ее, не давая закрыться полностью. Ей очень хочется писать, но в кабинку она не идет – решает подождать и понаблюдать, молясь, чтобы мужчина поскорее пошел в магазин заплатить. И вот момент настал. Каталина выходит наружу и осматривается по сторонам. Напротив бензоколонки, всего в нескольких метрах, расстилается ничто: край поля соломенного и черного цвета, репейник и другие растения, от одного запаха которых у Каталины зудят ноги, но еще там есть что-то вроде живой изгороди из кустарника, отделяющей асфальт от сухой земли. Надеясь, что ее не заметят, она бросается через пустынное шоссе к этим кустам. Она прячется за изгородью и не сводит глаз с магазина. Несмотря на жару, она дрожит. И еще ей по-прежнему хочется писать. Может, она успела бы сходить в туалет, прежде чем сбежать?