Черный ферзь - Михаил Савеличев

Величайшие дюны в Ойкумене. Нескончаемая полоса пляжа, огибающего почти весь континент, омываемый теплым, безопасным морем. Бронзовые от загара тела богов, вкушающих амброзию, подставляющих каждому из солнц совершенную наготу. Лень и усталость мира, истощенного борьбой за вечное счастье для всех и даром.

– Тебе не кажется, что они стали больше? – спросила она, устроившись у него на животе. Было не тяжело и даже возбуждающе.

Он приоткрыл один глаз. Она словно бы взвешивала на ладонях свои груди.

– Ага. Особенно левая. В два раза.

– Хм, – она прищурилась. Потеребила пальчиками. – Это я возбудилась.

В чреслах разливалась истома. Она поерзала, оглянулась:

– И не надейся. В этот период врачи рекомендуют ограничить близость, – погладила себя по животику.

– Тогда слезай, – сурово приказал он. – Нечего в такой позе да без купальника рассиживаться.

Она послушно поднялась и, стоя над ним, внимательно огляделась по сторонам, выискивая кого-то.

– Никого нет. Во всем обозримом пространстве только мы – ты да я.

Он сел, тоже огляделся, словно сомневался в ее востроглазости, взял за талию и усадил рядом. Она прижалась к нему, схватившись за руку и положив голову на плечо.

– Тебе не скучно?

Помотала головой:

– Вечности мало, чтобы соскучиться. Но ты – вредный.

– Почему?

– После вчерашней истории я думала – не засну.

– Извини.

Они помолчали, разглядывая разноцветные блики солнц на волнах. Из тончайшего песка полузатопленными кораблями выглядывали витые фестоны раковин – рубиновые, изумрудные, аквамариновые пятна на белоснежном полотне пляжа. Когда прибой накатывал на них вспененную волну, раковины ослепительно вспыхивали, и в воздухе рождались причудливые живые картины самых странных обитателей Великого Рифа. Даже после исчезновения своих хозяев, чудесный механизм жизни продолжал воспроизводить заложенную в раковинах программу, когда-то завлекавшую рыб в щупальца хищных моллюсков.

Он осторожно освободился от объятий и поднялся, стряхивая с колен налипший песок.

– Не уходи, – она утомленно распростерлась на песке.

Влажный песок приятно холодил ступни ног. Он походил взад вперед вдоль кромки воды, осторожно перешагивая раковины.

Тишина, нежную пелену которой слегка колыхали ветер и волны. Шелк умиротворения, в который завернули весь мир.

– А что случилось потом? – робко, как будто даже саму себя спросила она.

– Потом… Потом… – он присел на корточки и принялся осторожно освобождать из песочного плена антрацитовый завиток аммонита.

– Он все-таки получил… схватил… взял, – нужное слово ей удалось подобралось не сразу, – детонатор?

Аммонит сурово смотрел из-под песка – трещины древности причудливо сложились в глаз. Или это и был глаз? Мертвый, окаменевший, взирающий на редкие кучевые облака, волшебными башнями плывущие по небу.

– Зажигатель, – поправил он. – Да, он взял зажигатель.

– Но ведь в него стреляли?

– Я не позволил больше стрелять, – рука дрогнула, острый край раковины оцарапал кожу. – Потом… Потом… Потом я только догадался… Он хотел посмотреть… Посмотреть, что необходимо сделать с зажигателем – приложить к родимому пятну, проглотить, плюнуть…

– Зачем?

– Чтобы точно знать, что зажигатель – неотъемлемая часть… Ну, их. Их неотъемлемая часть, а не какая-то там нечеловеческая система учета или слежения.

– И что он сделал с зажигателем?

– Приложил вот сюда, – он показал.

– Если не хочешь рассказывать, то не рассказывай.

Он пожал плечами.

– Да вот собственно и все. Зажигатели оказались… подделкой. Точной копией тех самых. Ну, вернее, точной внешней копией тех самых. И еще снабженные механизмом ликвидации – инжектором яда. Понимаешь? Получается, он сам себя убил. Покончил жизнь самоубийством. Так задумали. В него даже стреляли так, чтобы не убить, но чтобы все выглядело по-настоящему. А все оказалось обманом. Провокацией.

– Иди ко мне.

Он бросил раскопки, подошел, протянул навстречу руки.

Ей вдруг показалось, что его ладонь испачкана клубникой, которую они ели.

Но это была просто кровь.

Дасбут трясся. Содрогался от носа до кормы, и громадные волны прокатывались по корпусу, словно сделанному из желе, а не прочнейшей металлокерамики. Хрустели, сминались и рвались, точно бумажные, переборки. Тяжело подпрыгивали на установочных платформах двигатели, грохоча, будто пара великанов били лодку громадными молотами. Винтовые оси изгибались туго натянутыми луками, а дэйдвудный сальник растягивался и сжимался, как резиновый, глотая порции гноища. Кокон ядерного реактора трепыхался загнанным сердцем, и безжалостные пальцы деформации глубоко пальпировали массивные плиты радиационной защиты.

Воздух в отсеках густел. В нем возникли темные точки, похожие на назойливую мошкару, что сбивалась в плотные тучи, растягивалась по палубам гудящими потоками, роилась, пока не превратились в лабиринт лент, опутывающих внутренности дасбута.

Липкие полотнища сплетались в мышцы вокруг стальных костей и хрящей гидравлики, водоводов, электрошин, шпангоутов. Прорастала паутина сосудов, багровыми фестонами оплетая каждый мускул.

Тончайшие ледяные нити проникали в каждую пору кожи Свордена, как разбухала вбитая в горло плотная пробка слизи, заполняя легкие и желудок, тело теряло ощущение границ, расползаясь по колоссальному кракену, что таился в гнилой бездне гноища.

Малейшее движение порождало боль. Воля отказывалась соединять желание и упрямство с химией и механикой распятого тела, ужасаясь кровавым фонтанам, что били из разверстых артерий и расплывались горячими облаками по заледенелой коже. Кровь тут же впитывалась прозрачными капиллярами, прорисовывая сложный лабиринт сосудов, опутавших Свордена скопищем трупных червей.

– Помоги… – тяжкий хрип, густо замешанный на близкой смерти. – Помоги…

– Все… корм… – то ли смех, то ли агония.

Мир постепенно расширял свои границы. Отсек дасбута раздувался, взмыл подвалок, унося вслед за собой короба проводов и связки труб, обрушились поёлы, уступая место чему-то бугристому, узловатому, живому.

Расправлялись ленты прозрачных мышц с блуждающей мошкарой напряжения, что собиралась там, где дасбут не желал расставаться со своей проржавелой оболочкой. Тогда кристальная чистота мира кракена, лишь слегка подсвеченная розовым, вдруг мутнела, напитывалась мрачной чернотой, уплотнялась до полной непроницаемости, чтобы затем глухо взорваться.

Разлетались по пологим кривым листы обшивки, увлекая за собой тучи мусора. Отламывались шпангоуты прочного корпуса, и казалось будто хищники растаскивают останки дерваля, выброшенного на берег. Обломки корабельной плоти медленно погружались в гигантский лес эпителия, почти без следов перевариваясь кракеном.