Время расставания - Тереза Ревэй

Это были продуманные акции по устрашению населения, срежиссированные умелой рукой человека, привыкшего организовывать массовые сборища с факелами, патриотическими песнями и фанатичными призывами.

И пока испуганные сотрудницы жались в углах комнаты, кутаясь в свои шерстяные кофточки, Карл впервые в жизни ощутил настоящую ненависть. Он был взбешен из-за ощущения собственного бессилия, от осознания того, что с ним обращаются, как с преступником, а он вынужден беспристрастно взирать на этих бандитов.

Затянутый в коричневую рубашку, с одним-единственным погоном на правом плече, выпятив колесом грудь с портупеей, мужчина повернулся к одному из литературных редакторов: «Яков Клаузнер — это вы?» Молодой редактор вздрогнул, как будто его ударило током. «Нет, это — он!» — выкрикнул работник издательского дома, указывая на своего коллегу, расположившегося в другом конце комнаты. И Карл понял, что отныне так и будет: трусы начнут указывать пальцем на более слабых, пока сами не станут обвиняемыми.

Штурмовик обратился к Карлу: «Ваш служащий — еврей, и вы это знаете». «Его мать — арийка», — спокойно уточнил Карл. «Достаточно двадцати пяти процентов еврейской крови, чтобы считать человека artfremd[28]». «Простите меня, — извинился Карл, — но я — литератор. Я никогда не дружил с цифрами».

В комнате воцарилась мертвая тишина. Нацист подошел к Крюгеру. Ощущая, как колотится сердце, Карл стоял напротив мужчины, чья плоская фуражка была украшена золотым гербом. Штурмбанфюрер уставился на издателя своими светлыми глазами. «Я ненавижу ваш злокозненный ум, Крюгер. Еще одно слово, одно-единственное, — и я вас арестую!» Очень медленно мужчина разорвал контракты, которые до этих пор держал в руках, и швырнул обрывки в лицо Карлу. Затем он созвал своих людей, и все они удалились, с силой хлопнув дверью, оставив после себя развороченные шкафы и мертвенно-бледные лица.

Одна из сотрудниц потеряла сознание и с очаровательной грацией осела на пол. Карл стряхнул клочки бумаги, прилипшие к его пиджаку. «Клаузнер, будьте так добры, займитесь фройляйн Розой. У нее такие слабые нервы!»

Карл сделал глоток свежего пива. Несколькими днями ранее, когда они возвращались с Евой из театра, он стал свидетелем страшной сцены, которая навсегда отпечаталась в его памяти. Фанатики в коричневых рубашках и студенты в пестрых костюмах, свидетельствующих об их принадлежности к тому или иному факультету, размахивали факелами и выкрикивали имена запрещенных авторов — Генрих Манн, Зигмунд Фрейд, Эрих Мария Ремарк… А затем стали бросать их книги в пламя костра, от которого поднимались снопы искр. Внук и сын издателей, человек, родившийся в городе, где первая книга была напечатана через тридцать пять лет после изобретения Гуттенбергом печатного станка, Карл был так потрясен этим аутодафе, что Еве пришлось удерживать его за руку, чтобы он не кинулся на палачей с кулаками. Всю ночь Крюгер не мог сомкнуть глаз.

На следующий день состоялось ежегодное собрание издателей и печатников. Министр пропаганды Йозеф Геббельс взошел на кафедру, ловко скрывая хромоту — у него была искривлена нога, и Карл с недоумением выслушал приказ об уничтожении «вредных книг».

— Нам следует разрешить ему, — прошептал Карл, глядя на Еву.

— Я знаю, — ответила совершенно раздавленная фрау Крюгер.

— Что, правда?! — воскликнул Петер, и его лицо обрело былую жизнерадостность. — Я могу записаться в гитлерюгенд, как и мои товарищи? Я знаю, что они ходят в походы и разбивают лагерь на природе…

Ева наклонилась вперед и с силой сжала пальцы сына. На лице подростка появилась болезненная гримаса.

— Послушай, Петер, ты — мой единственный сын, и я тебя люблю больше всех на свете. Когда ты родился, я испытала небывалое счастье. Ради твоего отца и тебя я готова пройти все круги ада, но выслушай меня внимательно, потому что больше я не стану повторять: если когда-нибудь ты предашь, пускай даже один-единственный раз, те идеалы, на которых мы воспитывали тебя, если ты забудешь о таких ценностях, как терпимость и человечность, ты мне больше не сын, а я тебе не мать. Я объяснила достаточно понятно?

Юный Петер застыл как громом пораженный. Он не узнавал эту напряженную женщину с жестким взглядом. Куда делась его ласковая мамочка, которая заботилась о нем, когда он болел, радовалась его успехам в школе и успокаивала, когда у него случались поражения? Внезапно мальчик со страхом обнаружил, что его мать может существовать без него, сама по себе. Что она может судить его и счесть виновным.

Ева так сильно сжимала пальцы сына, что ему стало очень больно, но это не имело значения — никогда раньше Петер не испытывал подобного озарения. Если он может разочаровать ее, значит, он может и заставить мать гордиться собой. Следовательно, речь идет о борьбе, как тогда, на школьном дворе, когда этот зверь Фишер ударил его. Отныне любовь матери не будет доставаться ему даром, придется сражаться, чтобы заслужить ее. Это откровение озарило его душу, как вспышка молнии, поколебало его детские убеждения и высветило всю низость и величие человеческой сущности.

— Я вижу, ты понял, — прошептала Ева, выпуская пальцы мальчика и хлопая его по руке. — Впрочем, я в этом не сомневалась.

Фрау Крюгер улыбнулась, и это была ее первая искренняя улыбка за долгие месяцы.

После обеда они отправились на прогулку. Карл протянул Еве руку. Петер шагал чуть в отдалении, погруженный в свои мысли.

Они вышли на просторную площадь Аугустусплац, на которой возвышались прекрасные здания, в том числе и здание Оперы. Раздался лязг тормозов, и трамвай, остановившись, выпустил из своего чрева толпу пассажиров.

— Возможно, ты была излишне сурова с ним, — пробормотал Карл.

— Я была искренней, — возразила Ева. — На Петера оказывают дурное влияние, и я этого не приветствую. Все нормальные молодежные организации распущены. На последнем родительском собрании некоторые из пришедших вскидывали руки в гитлеровском приветствии. Ты бы видел мое лицо и лицо учителя истории! К сожалению, я не умею скрывать свои чувства.

— Но в преддверии смены правительства нам следует научиться притворяться. К счастью, в стране уже зреет протест… Взгляни на нашего бургомистра. Гёрделер[29] выставил стражу у Ратуши, чтобы помешать поднять над нею нацистский флаг.

— Ты всегда был оптимистом, Карл, но на сей раз, боюсь, ты ошибаешься.

Она подняла голову и окинула взглядом кариатиды и стройные колонны университета.

— Я с горечью думаю о том, что они создали комиссию для национализации старейшей школы Германии! Они все уничтожают: газеты, своих противников, образование… Взгляни, вот что нас ждет, — и женщина указала на ребенка в коротких штанишках, весело бегущего за мячом, разукрашенным свастикой.