Упоение властью. Револьвер, спирт и кокаин. 1917 год - Владимир Виленович Шигин

ручными гранатами бомбами, бикфордовым шнуром, ружьями, лентами от пулеметов, ящиками с ружейными патронами. Тут же вперемежку стояло более десятка пулеметов, валялись беспорядочно сложенные ружья, у стены – куча револьверов, и около них груда револьверных патронов. В углу стояли знамена и длинное черное полотно, укрепленное па двух шестах, на котором белыми буквами тянулась бледная надпись: «Да здравствует анархия!» И, действительно, анархия здесь здравствовала. Она была в полной красоте своей. …К нам подошли. Я сказал, что приехал по делу из Смольного, и что мне, прежде всего, необходимо переговорить с кем-либо из комитета.

– Позовем сейчас… – откликнулся кто-то.

– А по какому делу? – настаивал один из присутствовавших, вдруг беспричинно и неожиданно раздражаясь.

– Так, есть дельце к комитету.

– А вы кто будете? – обратились матросы к рабочим.

– Мы – рабочие комиссары.

В это время легкой походкой, высокий и стройный, подходил ко мне хорошо мне известный матрос Железняков, который оказался здесь председателем комитета части. Я знал его раньше по многим делам и всегда питал к нему большое доверие. Мы дружески поздоровались. Я отвел его в сторону и показал ему предписание Владимира Ильича. Он смутился. …Железняков тотчас же послал матросов найти комитетчиков и представителя судебно-следственной части, и мы все вошли в большую залу, где почти посредине тянулись в один ряд длинные столы.

Весть о нашем прибытии разнеслась по экипажу, и со всех сторон стали поодиночке и группами выкатываться матросы, вооруженные револьверами. Громко разговаривая, выкрикивая и насвистывая, двигались они группами по залу. Многие из них были, очевидно, сильно под хмельком. И не прошло и пяти минут, как вся зала была полна народа.

Мы уселись у стола. Прибежал, запыхавшись, представитель судебно- следственной части, несчастный, задерганный человек, и когда я спросил у него, в чем дело, он шепотом сказал:

– Мы все это и многое другое отлично знаем, но что же мы можем сделать? – и робость, и усталость прозвучали в его голосе.

Подошли комитетчики, бравые, трезвые ребята… Железняков ударил в ладоши и звонко, отчетливо и повелительно – он был прирожденным вождем сказал:

– Товарищи, займите места. Разговоры прекратить! Начинается заседание. К нам приехали товарищи из Смольного по делу, а по какому – они все скажут.

Я отнюдь не хотел митинговать и ни в коем случае не мог позволить провести правительственное следствие па какое-то всеобщее словопрение, а потому сразу объявил:

– По предписанию председателя Совета Народных Комиссаров, Владимира Ильича Ленина, объявляю начатым следствие по делу самовольного задержания на улицах группой матросов трех офицеров, причем к следствию, согласно выработанных форм, привлекаю представители судебно- следственной части флота и трех представителей комитета вашей флотской части и двух рабочих комиссаров. Все перечисленные, лица образуют из себя местную следственную комиссию под моим председательством по назначению правительства.

Матросы, очевидно, ничего этого не ожидали. Сразу умолкли, еще не зная, как на это реагировать.

– Оглашаю предписание революционного правительства, – и я прочел предписание Владимира Ильича. Все сразу и окончательно успокоились.

Я обратился к председателю комитета флотской части с вопросом:

– Правда ли, что некоторой частью матросов самовольно арестованы три офицера и что они содержатся здесь же у вас в крайне скверных условиях?

Железняков блеснул глазами.

– Правда! – ответил он.

– Прошу сделать распоряжение доставить… В зале прошел ропот. Я в упор смотрел на Железнякова. Он вспыхнул и произнес:

– Доставить…

Не прошло и несколько минут, как к столу подошел, запыхавшись, еле дыша, молодой офицер, поручик, растерянно смотревший кругом. Я предложил ему сесть… Он молчал и, словно извиняясь, глядел на нас, прикладывая руку к сердцу.

– В чем тут дело? – подумал я.

– Я-я оч-ч-ень запыхался… Трудно говорить… Бежал…

– Откуда бежали? Почему запыхались? – невольно спросил я его.

– Весь день сидел в холоде, не ел ничего… а потом сразу бегом… Не могу бежать… А он сзади с револьвером…

В зале наступила тишина. Я вопросительно посмотрел на Железнякова.

– Спешил исполнить приказание! – особо деланно вдруг громко произнес тот приземистый круглый матрос, который ходил за арестованным.

В зале раздался смешок. Мне это не понравилось. Железняков только посматривал на меня…»

Поле этого В.Д. Бонч-Бруевич допросил офицера, а затем вызвал и допросил еще двух. После этого он условился с комитетом экипажа, что на следующий день под караулом двух арестованных офицеров доставят к нему в Смольный, а третьего выпустят па свободу. Бонч-Бруевич с матросами-комитетчиками составили протокол и подписали его.

Далее В.Д. Бонч-Бруевич пишет: «Мы вышли из залы и, окруженные матросами, пошли в соседние комнаты.

В одной из комитетских комнат, на диване, стульях креслах сидело несколько человек матросов. Мы вошли сюда с Железняковым. Наш разговор быстро перешел на теоретическую тему об анархизме и социализме, а когда он и некоторые его товарищи узнали, что я лично знаю П.А. Кропоткина, они с живым интересом просили рассказать им о нем, и мой рассказ они слушали с жадностью.

В теориях матросы были не крепки, и, чувствуя, что они не могут мне возразить, я постарался этот разговор прикончить, дабы им не было бы обидно. В сущности, анархизма у них никакого и не было, а было стихийное бунтарство, ухарство, озорство и, как реакция военно-морской муштры, неуемное отрицание всякого порядка, всякой дисциплины. И когда мы, несколько человек, вокруг молодого Железнякова пытались теоретизировать, тут же сидел полупьяный старший брат Железнякова, гражданский матрос Волжского пароходства, самовольно заделавшийся в матросы корабля «Республика», носивший какой-то фантастический, полуматросский, полуштатский костюм с брюками в высокие сапоги бутылками, – сидел здесь и чертил в воздухе пальцем большие кресты, повторяя одно слово: «См-е-е-рть!» и опять крест в воздухе: «См-е-е-рть!», и опять крест в воздухе «См-е-е-рть!» и так без конца.

– См-е-е-рть! – вопил этот человек с иконописным, худым, тусклым, изможденным лицом.

– См-е-е-рть! – говорил он, чертя кресты, устремляя в точку свои стеклянные, помутнелые глаза, выпивая время от времени из стакана крупными глотками чистый спирт, болезненно каждый раз, искажавший его лицо, сжимавшееся судорогой. И он в это время делался ужасен и противен, столь отвратительна была его больная, полусумасшедшая улыбка искривленного рта. Он хватался за грудь, как будто бы там что-то жгло, что-то душило его… Глаза его вдруг вспыхивали фосфорическим цветом гнилушки в темную ночь в лесу, и оп опять чертил кресты в воздухе и и повторял заунывным, глухим голосом все то лее одно излюбленное км слово:

– См-е-е-рть! См-е-е-рть! См-е-е-рть!

– Да будет тебе! – зло окликнул его Железняков.

Он хихикнул, и я узнал этот смех, хихикнул еще раз, как-то сжался в кресле, точно вдавился в него, захлебнулся, закашлялся, и прохрипел:

– См-е-е-рть! См-е-е-рть! См-е-е рть!