Исправленная летопись. Книга 1. Спасти Москву - Михаил Ремер

– К чему клонишь-то?

– А к тому, что ищущий да найдет. Пусть бы не из уст твоих, да из книг толковых. На то и грамоте учить надобно сначала тех, кто тебя пастырем избрал, затем и весь остальной люд.

– Ишь чего удумал! Еще и по книге святой небось святой грамоте учить возжелал?!

– Да зачем по книге-то по святой?! Вон у Тимохи амбарную[49]возьми! И толк и благочинство разом! А святых книг не упасешься, тут ты прав; их по пальцам пересчитать. Вон, в монастыре одну и видывал-то.

– Твоя правда, – кивнул старец. – Переписчики все в Лавре-то Киевской.

– Так и обучи! Здесь книги святые будут переписываться! К столице Московии поближе! А то княжество великое, да ничего, кроме книг амбарных, нет!

Старец вдруг умолк. Долго сидели они молча, да так, что лучины треск был слышен.

– Ох и лукав же ты, чужеродец, – чуть слышно ответил наконец он.

– Да в чем же не прав я снова?!

– Да в том хотя бы, что в грех великий, в гордыню вводишь.

– Да что ты говоришь, Сергий? Какая гордыня?! От Киевского князя да Нижегородского независимость! Московское княжество – центр православия и образования на Руси! Благо одно! А потом уже и печататься книги будут. Так, чтобы в каждой избе, в срубе каждом – Священное Писание!

– В том и грех, что посулы сладки уж шибко. Слава великая идет за ними!

– А что тебе слава? – поспешил удивиться пришелец. – Про тебя и так уже все наслышаны, не грех разве?

– И тут прав…

– Слава уже сама по себе соблазн, – негромко, но с нажимом продолжал меж тем преподаватель. – К тебе вон князья за советом да благословлением идут. Как тут решить, кому что молвить? Кого чему поучать? Принять кого, а кого и нет. Не суди, ведь сказано. А тут волей-неволей приходится.

– Речи твои хоть и непривычны, да мудрость в них есть, – согласился старец. – По-твоему будь. Научу.

После этого разговора и началось медленное и мучительное обучение грамоте да письменности жителей обители. Уже и Булыцкий послушно повторял за всеми:

– Аз, буки, азбука – этим словом молюсь Богу:

Боже, всех тварей Создатель,

Видимых и невидимых!

Господа Духа вперед живущего,

Да вдохнет мне в сердце Слово!

Его же Слово будет спасением всем,

Живущим в заповедях Твоих.

Потом приспособились монахи по книге амбарной читать по очереди, затем и на дощечках угольками каракули выводить. Булыцкому, конечно, проще было. Непривычно разве что. Ну и смешно как-то. Дожить до седин, чтобы писать по новой переучиваться.

Чуть освоившись с алфавитом и непривычной грамотой, Булыцкий, одержимый идеей распространения знаний, принялся вырезать неуклюжие макеты отдельных букв, чтобы в будущем теснить наборные тексты. Не сказать, чтобы это уж сильно ловко получалось; сказывался недостаток опыта и практических знаний, с одной стороны, и катастрофическая нехватка специализированного инструмента – с другой. Хотя чего там, рукастому да смекалистому преподавателю все нипочем. Приладился в конце концов и тут, уж очень воодушевил его успех с рассадой да с самострелом. И сомнения постепенно исчезать начали. Так, мало-помалу, пришелец начал свой осторожный путь в неизведанное.

Время шло. Булыцкий, занятый делами по хозяйству, посвежел, порозовел. Плечи расправил, выпрямился. На башке вон ростки волосяные проклевываться начали, прикрывая «лесное озеро», как он в шутку звал свою лысину. Да и про спутников своих вечных – таблетки да капли – забывать начал. Даже про боли головные и бессонницу, несмотря на убогость топчана, вообще забыл напрочь. Да и характер помягче стал: лаяться меньше, да других слушать чаще и больше. В общем, меняться начал он на глазах.

С благословения Сергия поставил он за тыном место отхожее; признал старец полезным нововведение: «Нечего окрест осквернять. В одной пусть яме все будет, а смердение братии про суд пусть Страшный напоминает». А с другой стороны тына – место для омовений; четыре стены да колодец с водой студеной. Специально бродил пенсионер с веточками, выискивая место, воду дарящее. И нашел ведь!

Поднимаясь теперь чуть свет, обливался водой жгучей ледяной, как морж отфыркивался, обтираясь грубой рогожкой, пусть бы и мороз на улице. Потом, раскрасневшийся и довольный, шел на молебен утренний. Не то чтобы религиозный стал… Вера появилась, как с Сергием знаться начал. Вера, а с ней любовь, что ли, бесконечная. Любовь к миру этому, монастырю Троицкому да обитателям его. Любовь к деревушкам с их землянками убогими, что лепились теперь поближе к месту святому. Любовь к жителям, вечно навозом воняющим да из земли не вылазящим.

Теперь каждое его утро начиналось с вознесения хвалы небесам; и за себя, и за день новый, и за знакомых ему всех тех, в будущем оставшихся, и тех, что здесь появились. День в хлопотах пролетал, а потом – снова омовение из кадки с водой холодной, да молитва вечерняя, да благодарность небесам.

А тут еще вспомнились ему гимнастики: суставные да дыхательные. Что же, раз время позволяло, решил пенсионер и ими заняться. А потом, подметил он, и еще кое-кто из схимников присоединился. И еще. Даже Сергий, попробовав раз, заявил, что дело полезное и что сильный дух да в бодром теле только во благо Господне. Таким образом, авторитет пришельца снова возрос.

Потом и Зинаиду вместе с проигрывателем, окончательно разрядившимся, «похоронили». Так, чтобы голоса ангельские ее продолжали молитвы напевать. Отпетый самим Сергием Радонежским портрет снесли к зданию церквушки и захоронили по всем канонам и правилам, а на месте могилы свежей вырос вполне себе настоящий деревянный крест. И приснилась она пришельцу в ту же ночь, смеющаяся и счастливая, как в день их свадьбы. Такой он не видел ее вот уже лет пять, ни наяву, пока жива была она, ни во сне, как ушла. И груз с души ушел сразу же: отпели-таки Зинку! Пусть и на семь веков раньше рождения ее.

Хоть и начало понемножку все выравниваться, вот все руки чесались у Николая Сергеевича к князю на глаза попасть да диковинами новыми порадовать Дмитрия Ивановича. А там и про беду близящуюся напомнить; оно времени все меньше и меньше оставалось, и душа болела у пенсионера, как вспоминал он о том, ждало что столицу. Потому, чуть только выходив росток, направился он для разговора с Сергием Радонежским.

– Отпусти меня, отче, в столицу, – попросился он, улучив момент.

– На что тебе?

– С князем хочу видеться.

– Все про Тохтамыша?

– Верно.

– А захочет князь слушать тебя?

– А почему и нет? То раньше словесами глаголал пустыми да диковинами нерукотворными глаза мозолил. Теперь есть и своего что показать. Поросль молодая, свежая. Где видано, чтобы посреди зимы ростки просыпались?