Лавандовая комната - Нина Георге

– А что, разве бывают более достойные мотивы?

– Ну конечно, кому, как не вам, говорить это, Джон Лост!

– Что? Как вы меня назвали, Олсон?

– Вы прекрасно слышали. Жан Эгаре, Джон Лост, Джованни Пердито[46]– вы мне как-то снились.

– Это вы написали «Южные огни»?

– Вы уже танцевали?

Эгаре залпом выпил свой пастис.

Потом повернулся и медленно обвел взглядом женщин. Одни отводили глаза, другие отвечали на его взгляд.

А одна, лет двадцати пяти, взяла его в перекрестье своих глаз. Короткие черные волосы, маленькая грудь, крепкие дельтовидные мышцы. И огонь в глазах, выдающий не только острый голод, но и решимость его утолить.

Эгаре кивнул ей. Она, не улыбнувшись, встала и пошла ему навстречу. Ровно полпути. Минус один шаг. Ей хотелось, чтобы этот последний шаг сделал он.

Она ждала. Злая, готовая к прыжку кошка.

В этот момент оркестр закончил играть первую песню. Мсье Эгаре шагнул к изголодавшейся женщине-кошке.

«Берегись!» – говорило ее лицо.

«Подчини меня себе, если сможешь, но не вздумай меня унижать!» – говорили губы.

«И не дай бог, ты побоишься причинить мне боль! Я мягкая, но чувствую мягкость только в исступлении жестокой страсти. И я могу защищаться!» – говорили ее маленькая крепкая рука, ее напряженное, натянутое как струна тело, ее горячие бедра.

Она прижалась к нему всем телом. С первыми тактами музыки Жан резким толчком из солнечного сплетения послал ей свою энергию. Он стал силой клонить ее книзу, пока они оба не оказались в партере – одним коленом стоя на полу, другую ногу отставив в сторону.

По шеренге женщин пробежал громкий шепот, но тут же смолк, когда Эгаре поднял свою юную партнершу и завел ее свободную ногу себе за колено. У нее оказались нежные щиколотки. В этот момент они прижимались друг к другу так тесно, как это делают лишь обнаженные любовники.

Сила, долго томившаяся под спудом, била в Жане ключом.

Неужели он еще может это? Неужели он еще может вернуться в свое тело, которым не пользовался тысячу лет?

«Не думай, Жан! Чувствуй!»

Да, Манон.

Не думать в любви, в любовной игре, в танце, в разговоре о чувствах – этому его научила Манон. Она обзывала его «достойным сыном севера», потому что он пытался скрывать от нее свои чувства, сомнения и тревоги за фразами и неподвижным лицом-маской. Потому что во время секса был слишком озабочен тем, как бы не перейти «грань приличий». Потому что в танце тупо двигал Манон туда-сюда, как тележку в супермаркете, вместо того чтобы танцевать свободно, вкладывая в танец всю душу. Так, как подсказывали ему его собственная воля, его желание.

Манон расколола эту капсулу, эту его «накрахмаленность», расколола, как орех, своими голыми руками, своими голыми пальцами, своими голыми ногами…

Она освободила меня от всего, что чуждо человеческой природе. От молчания и комплексов. От стремления делать всегда только правильные шаги.

Мужчины, живущие «в своем теле», всегда чувствуют это, если женщина хочет от жизни больше, чем получает. Его юная партнерша жадно тянулась к этому чужаку, этому вечному страннику, он чувствовал это, слушая, как стучит ее сердце у его груди. Незнакомец, которого случайно занесло в этот крохотный городишко и который на одну ночь подарит ей все приключения мира, положит к ее ногам все, чего так не хватает здесь, в деревне, посреди безмолвных пшеничных полей и старых лесов. Это единственный протест, который она себе позволяет, чтобы не ожесточиться в этой сельской идиллии, где все вертится вокруг земли, семьи, потомства. Где важно всё – только не она сама.

Жан Эгаре дал ей все, чего она хотела. Он прикасался к ней так, как никогда не прикоснется ни один из этих молодых столяров, крестьян и сборщиков винограда. Он танцевал с ее телом и с ее женственностью так, как не сможет никто из тех, кто знает ее с детства и для кого она всего лишь «Мари, дочка кузнеца, который подковывает наших рабочих лошадей».

В каждое прикосновение Жан вкладывал все свое тело, все свое дыхание, все свое внимание. Он шептал ей на ухо слова на аргентинском испанском, которые они когда-то выучили с Манон и говорили друг другу в постели. Они произносили непристойности, обращаясь друг к другу на «вы», как верные традициям пожилые супружеские пары отцветшей Испании.

Все сошлось в одной точке – прошлое, настоящее, эта молодая женщина и та, другая, по имени Манон. Молодой человек, каким он был когда-то и который в то время и понятия не имел, насколько он может быть мужчиной. Еще не старый, но уже и не молодой мужчина, который забыл, что это такое – иметь желания. Держать в объятиях женщину.

И вот он, Жан Эгаре, в руках женщины-кошки, которая любит бороться, быть побежденной и снова бороться.

Манон, Манон, ты тоже так танцевала. Так же страстно желая отвоевать что-нибудь исключительно для себя. Без груза семьи, земли предков на плечах. Только ты, без будущего, ты – и танго. Ты и я, твои губы, мои губы, твой язык, моя кожа, моя жизнь, твоя жизнь.

Когда началась третья песня, «Либертанго», дверь аварийного выхода зала вдруг с грохотом распахнулась.

– Вот они где, эти грязные шлюхи! – бешено заорал один из пяти ворвавшихся внутрь мужчин.

Женщины закричали. Один из нежданных гостей уже вырвал из рук Кунео партнершу и собрался было влепить ей пощечину. Но итальянец повис у него на руке. Второй бросился на Кунео и стал лупить его кулаками в живот; его приятель потащил женщину за собой.

– Измена!.. – прошипел Олсон.

Они с Эгаре повели женщину-кошку подальше от банды озлобленных мужчин, от которых за версту разило алкоголем.

– Там мой отец, – шепнула она, побледнев от ужаса, и указала на одного из возмутителей спокойствия – верзилу с близко посаженными глазами и топором в руках.

– Не смотрите туда! Идите впереди меня к двери! – приказал Эгаре.

Макс отразил нападение одного из двух свирепых парней, которые явно увидели в Кунео олицетворение сатанинских сексуальных утех их жен, дочерей и сестер. Сальваторе Кунео получил удар кулаком в лицо и вытирал кровь. Макс, нейтрализовав одного ударом ноги в колено, броском кунг-фу пригвоздил другого спиной к полу.

Потом поспешил к «ежевичной королеве», которая, гордо выпрямившись, по-прежнему тихо стояла посреди разразившегося хаоса, и с галантным поклоном поцеловал ей руку:

– Благодарю вас, королева этой испорченной ночи, за прекраснейший танец моей жизни!

– Поторапливайтесь, а то он станет последним в вашей жизни! – крикнул ему Олсон и потянул Макса за рукав.