О, Мари! - Роберт Енгибарян

– Что сказать, Мари, реалистичную картину рисуешь. Фантазии у тебя на большее не хватает. Как я понимаю, если ты становишься дикторшей, то открывается еще более чудесная перспектива. Каждый день муж-следователь, он же еще и Отелло, заряжает пистолет и приходит на телестудию. «Эй, вы, всякие там артисты и операторы! – кричит он страшным зычным голосом. – Кто ближе метра подойдет к дикторше-француженке – уложу, ох, как уложу!» – и они счастливо рука об руку идут домой, в свою двухкомнатную квартиру в Черемушках. А еще весь миллионный город знает этого следователя – еще бы, он ведь молодец, какую француженку заарканил! Почему бы его не сделать прокурором района? Нет, лучше прокурором города!

И мы оба начали хохотать, как сумасшедшие.

– Ладно, куда уж нам… В Париже и не такие телеведущие есть, и с французским, и с русским языками…

– Значит, решено. Иди завтра на свои пробы. Я согласен. Но если что, я доценту Атояну челюсть сломаю. У него от этого, знаешь, английский акцент только улучшится. Пойдем сегодня к нам, посмотрим, что скажут на этот счет папа и мама.

* * *

Приходя домой вместе с Мари, я всегда звонил в дверь, несмотря на наличие у меня ключей. Это для того, чтобы родители знали, что пришли гости. Как обычно, дверь открыла мама. Увидев нас, радушно пригласила за стол:

– Хорошо, что вы пришли, дети, у меня как раз вкусный обед – летняя долма.

Это было излюбленное блюдо отца, и мама готовила его как минимум раз в неделю.

– Давайте накроем стол в гостиной. Не будем же мы есть на кухне, у нас такая гостья!

– Какая же я гостья, мадам Люси? Вот Давид у нас настолько освоился, что иногда самостоятельно идет отдохнуть в моей комнате перед уроком французского.

– Да что ты? Ну, Мари, это скорее говорит о его плохом воспитании, если не сказать – о наглости.

– Мама, папа, можете радоваться! – вступил я в разговор. – Скоро вы сможете видеть Мари каждый день.

Родители многозначительно посмотрели друг на друга.

– Я думала, – осторожно сказала мама, – вы подождете до окончания университета, но рано или поздно это должно было случиться. Поздравляю вас, дети! Сколько недель, Мари?

Мари недоуменно посмотрела на маму, потом на папу, потом опять на меня и, поняв о чем идет речь, вспыхнула:

– Что вы, мадам Люси! Это совсем не то, что вы думаете!

– Ну, мам, ты даешь, – наконец понял и я. – Речь совсем о другом. Мари каждый день, кроме субботы и воскресенья, будет вести телепередачу на французском языке. Придется, папа, тебе оставить английский и переключиться на французский.

– Работа на телевидении наверняка очень интересна, но она отнимает много времени, а для Мари, как мне казалось, предпочтительнее аспирантура или преподавательская работа, – заметил папа. – Кроме того, – продолжал он, – работа Мари на телевидении означает дополнительную временну́ю нагрузку и для тебя, Давид. Если она охватит еще и вечернее время, то нагрузка увеличится вдвойне. А у тебя начинается преддипломная стажировка в Москве. В общем, друзья, подумайте. Приходит время каждому определиться, как жить дальше…

По дороге на улицу Комитаса мы молча доехали до остановки, молча вышли из троллейбуса, и каждый думал о своем. Первой начала разговор Мари:

– Тебе не кажется, Давид, что твои родители как будто не совсем одобрили мою возможную работу на телевидении?

– Окончательный выбор за тобой, Мари. Тебе решать, они всего лишь высказали свое мнение.

Через несколько дней получасовой урок французского языка вышел в эфир. Мари держалась хоть и не совсем свободно, но очень естественно. На экране она почему-то казалась не такой яркой красавицей, как в жизни. Интеллигентная, привлекательная, пышноволосая, голубоглазая девушка с хорошими манерами и прекрасным французским языком. На телевидении решили – на мой взгляд, правильно, – что с макияжем она будет резко выделяться среди других ведущих и внесет некоторый раздражающий диссонанс в их отношения. Постепенно ее новая работа стала для нас обыденной, но на улице и в общественных местах многие начали узнавать Мари, что не всегда радовало меня.

* * *

– Давид, тебя вызывают к декану!

Интересно, зачем? Событий особых как будто не произошло, оперативный штаб работает нормально, во всяком случае, никаких масштабных побоищ не было…

Деканом факультета был пожилой солидный профессор, специалист по международному праву. Умный, знающий, он оставался ученым провинциального ранга, так как публиковался только на армянском и цитировал исключительно русскоязычных авторов. Он не владел никакими иностранными языками, что ограничивало его возможности выйти на более широкую аудиторию.

В то время иностранная литература, особенно по юриспруденции, была почти недоступна. Несмотря на мое армянское школьное образование, я пользовался только учебниками, изданными в Москве. Обычно за месяц-два я переводил и конспектировал отдельные фрагменты, а иногда и значительную часть всего учебника. Интересно, что тексты этих конспектов, взятых прямо из оригинала, получались лучше, богаче и разнообразнее, чем длинные изыски и квазиновые трактовки наших преподавателей, которые старались добавить что-то свое, как правило, неудачно. Так поступали во всех провинциальных вузах – хоть в Тбилиси, хоть в Алма-Ате. Более-менее серьезная наука создавалась в Москве, отчасти – в Ленинграде и редко – в Киеве. Но даже студенты-старшекурсники вроде меня понимали, что идеологическая зашоренность и однобокость не дает нормально развиваться обществоведческим наукам, особенно праву. Каждый раз, когда критиковали ту или иную буржуазную концепцию, притом приведенную или процитированную с искажениями, критикуемый материал даже в таком виде выглядел более логичным, аргументированным и разумным, чем сама критика. Она через минуту улетучивалась, а буржуазная теория крепко укоренялась в голове. Этими своими размышлениями по поводу учебников – столичных и наших, представляющих так называемую национальную юридическую школу, – я часто делился с однокурсниками, иной раз не без хвастовства, чтобы подчеркнуть свои знания и самостоятельную работу.

Конечно, ребята понимали, что мои рассуждения во многом позаимствованы или, точнее, сверены со знаниями моего отца, который слыл признанным авторитетом во всей республике в области обществоведческих наук. В его журнале часто печатались серьезные и глубокие исследования. Разумеется, многие однокурсники об этом знали, но предпочитали даже мою небольшую самостоятельность объяснить простым повтором отцовских слов. Интересно, что дома я критиковал официальную идеологию, сопротивлялся отцу, но при этом понимал его правоту и в кругу друзей начинал приводить его аргументы и был значительно более осторожным в высказываниях.

Я был студентом в академическом плане одним из лучших, а если без лишней скромности, то, может, и лучшим. Учился прилежно, но не всегда держал язык за зубами. Во время дебатов горячился, часто говорил лишнее. Зачастую возмущался, критикуя национальную политику Ленина, особенно то, как он и его команда проиграли туркам дипломатически, уступив им исконные армянские земли, более ста пятидесяти лет входившие в состав Российской империи, а Карабах и Нахичевань передали в состав вновь созданной Республики Азербайджан. Конечно, эта истина была известна всем, но высказывать ее вслух было опасно, могли возникнуть проблемы. Князь старался вызвать нас на откровенность и тотчас сообщал декану или в партком о нездоровых националистических настроениях среди студентов. Несдержанный, взрывной характер в дальнейшем принес мне немало осложнений, создавал иногда конфликтные ситуации.