Тени нашего прошлого. История семьи Милтон - Сара Блейк

Их дружба была такой же бездумной и знакомой, как монеты в их карманах – каждый знал, не глядя, по весу и размеру, сколько у него денег. Они нашли друг друга в тот первый день, когда в 1939-м объединились «П» и «Л». Вместе они могли верить, что мир принадлежит им и они могут его покорить, если сосредоточатся, будут смотреть на него широко открытыми глазами. А не полуприкрытыми, как у его отца. («Не зевай, – говорил отец, – но не высовывайся». И тогда попадешь куда надо.)

Но куда? Редж окончил среднюю школу Абернати в чикагском районе Саут-Сайд, переходя из класса в класс вместе с Леном – четвертым по успеваемости в своем классе. «Куда попадешь, – хотелось ему спросить у отца, – если все здесь?»

Он так и не спросил, а отец так и не рассказал, но когда в национальных новостях всплыло тело – изуродованное детское тело – Эмметта Тилла, черного парнишки из Чикаго, который попался на глаза не тому человеку, Редж понял, что ответил бы ему отец – туда. Иди до этой границы, и не дальше.

«Будь они прокляты», – написал Лен в телеграмме Реджу. Будь оно все проклято. Лен всегда понимал, что лишь по случайному стечению обстоятельств географии и времени они не мертвы и не в цепях. Редж привык к этой его ясности мысли и находил в ней опору. Они дружили так долго, что Редж уже не представлял себя без Лена. Каждый день его жизни, начиная с самого первого, когда они встретились и обменялись быстрыми оценивающими взглядами, как это умеют дети – друг или не друг? – Лен был рядом, и именно к нему обращался Редж, чтобы проверить себя. Редж был черным, Лен – белым, но вместе они не имели цвета. Или, скорее, были обоих цветов сразу. Они служили щитом друг для друга. И Редж без всяких объяснений знал, что Лен видит то же, что и он, что Лен понимает его, вместе с ним проходит через боль, обиды, молчание. Лен видел его. Самыми одинокими годами в жизни Реджа были четыре года в Гарварде, которые он называл «ссылкой».

Лен еще не вернулся, а все окна были распахнуты настежь, чтобы поймать ветерок с реки. Квартира состояла из маленькой кухни, гостиной и отдельной спальни, где друзья поставили две кровати у противоположных стен.

Редж достал из кармана поляроидный снимок из «Белой лошади» и прикрепил булавкой к стене комнаты рядом с остальными. Потом снял куртку, закатал рукава рубашки, достал из холодильника бутылку пива и прижал ко лбу. Потом медленно провел ей по шее сзади, по предплечьям, откупорил и сделал глоток. И пошел в спальню, чтобы сменить рубашку и галстук.

У нижней части зеркала на его туалетном столике стояло ежегодное письмо от Лоуэллов. Он взял конверт и сел на кровать, снял один ботинок, потом другой и отбросил их, так что они пролетели пять футов к кровати Лена, ударились о нее и упали рядом.

Не споткнуться о них было невозможно. Редж ухмыльнулся, довольный собой.

Он расстегнул рубашку и распечатал письмо. Знакомая открытка с аккуратным почерком миссис Гарольд Лоуэлл, с легким наклоном вправо. В очередной раз – как и каждый год начиная с 1953-го – она приглашала Реджа приехать к ним в гости на Норт-Хейвен. «Мы будем очень рады, – писала она, – если вы примете приглашение».

Редж снял рубашку, открыл дверцу платяного шкафа, и это движение запустило по комнате слабый ветерок. Лоуэллы проявили к нему интерес много лет назад, когда он в 1949 году впервые приехал в Гарвард. Миссис Лоуэлл наткнулась на него, жавшегося к стене, на коктейльной вечеринке в Лоуэлл-Хаус в честь начала семестра, протянула руку и представилась как Салли Лоуэлл.

– Редж Полинг, – сказал он, пожимая ей руку.

– Хорошо. – Она смотрела ему прямо в глаза. – У вас хорошее, крепкое рукопожатие. С вами все будет хорошо.

– Приятно слышать, – кивнул он и натянуто улыбнулся.

Дневная жара все еще мерцала над черным гудроном, когда он выбрался с лестницы на крышу. Лен стоял в дальнем конце и смотрел на юг, на оконечность Манхэттена. Его высокая фигура всегда служила Реджу своего рода ориентиром: где бы они ни были, Лен был выше остальных, и в любой комнате его можно было найти без труда.

– Здесь настоящая Сахара, черт бы ее побрал.

– Привет. – Лен повернулся, приветствуя друга. Редж остановился у края крыши.

Перед ними вилась серебристая лента реки. Наступило время ужина, и из открытых окон до них доносилось звяканье столовых приборов. Ветра почти не было, лишь легкий намек. Город под ними дышал светом и жаром, непрерывный гул от него поднимался к ним наверх, словно биение сердца, где-то погребенного и невидимого. Небо прорезал одинокий след реактивного самолета.

– Все нормально? – просил Лен после недолгой паузы.

Редж кивнул.

– А у тебя?

– Я тут размышлял о том, какое это нежное место, – Лен указал на подбородок друга. – У девушек. Нежное и одновременно твердое.

– О господи.

Лен улыбнулся:

– Сегодня я встретил девушку.

– Ага. – Редж внимательно посмотрел на него. – И как она выглядела?

– Девушка в блузке без рукавов, с большой сумкой и сестрой.

– И?

– Она посмотрела на меня.

Редж усмехнулся:

– Ты попался, парень.

– Да? – Лен улыбнулся и щелчком пальца отправил сигарету вниз. – Возможно.

Эви припарковала машину за три квартала от своей квартиры и пешком пошла домой. Пол, наверное, уже приземлился и прошел паспортный контроль. Если не случилось никакой задержки, он должен быть дома.

На первом курсе университета под влиянием феминистских идей конца 70-х Эви решила взять девичью фамилию матери, Милтон, несмотря на возражения и матери, и бабушки. «Ты очень обидишь своего отца», – сказала Китти Милтон. «Он не будет возражать», – настаивала Эви. И действительно, услышав наконец эту новость, он посмотрел на нее странным взглядом, в котором при желании можно было прочесть одобрение, словно выбирать себе фамилию – это вполне нормально. В любом случае ее решение никак не было связано с отцом. Это был удар по патриархату: она будет Эвелин Милтон, и точка. Она и предположить не могла, что ее фамилия будет вызывать иронические комментарии однокурсников и профессоров в первый день занятий по каждому предмету в университете и аспирантуре, за исключением семинаров по афроамериканской поэзии под руководством аспиранта Пола Шлезингера – человека, в которого она влюбилась (то ли за его молчание, то ли за пристальный взгляд, а может, и за то и за другое) – и за которого вышла замуж.

«Он глазеет на тебя, – будничным тоном сказала ей одногруппница во время экзаменационной недели. – Весь семестр глаз не спускал».

«Вовсе нет», – улыбнулась Эви. Хотя знала, что это правда.

Внутренняя жизнь Пола, специалиста по Джеймсу Болдуину и поэтике черной расы, проходила среди книг, и Эви представляла, что книги расставлены у него в голове, как стремянки у стены, ведущие к высоким окнам. Казалось, он читает все подряд и у него есть мнение обо всем прочитанном. Более того, он мог сплести паутину, связывающую прочитанное с тем, что он видел в супермаркете или слышал по радио. Дилан, дело Дрейфуса, поэзия трубадуров, «Одно лето в аду» – неважно. Стоило его зацепить, и мысли Пола мгновенно развертывались в предложения, которые легко складывались в абзацы. В нем помещался весь мир. Мягкий со студентами и беспощадный к собственным слабостям, он был, по общему мнению, великолепным преподавателем, настоящим чудом.