Абсолютно правдивый дневник индейца на полдня - Шерман Алекси

Ага, Рауди прятался в лесу и наблюдал за похоронами.

Ничосе.

Рауди сел. Я тоже сел.

Мы сидели рядом.

Рауди плакал, его лицо блестело от слез.

– Рауди, – сказал я. – Ты плачешь.

– Я не плачу, – сказал он. – Это ты плачешь.

Я потрогал себя за лицо. Оно было сухим. Никаких слез.

– Я не помню, как это – плакать.

Рауди как будто икнул. Или всхлипнул. По лицу снова покатились слезы.

– Ты плачешь, – говорю.

– Нет.

– Это нормально. Мне тоже ее не хватает. Я люблю сестру.

– Говорю же – я не плачу.

– Да нормально.

Я тронул его за плечо. Большая ошибка. Он меня ударил. Вернее, почти ударил. Двинул кулаком, но ПРОМАХНУЛСЯ!

РАУДИ ПРОМАХНУЛСЯ!

Его кулак едва задел мою голову.

– Фигасе, – говорю, – промахнулся.

– Я нарочно.

– Ни фига. Ты промахнулся, потому что плохо видишь от слез!

Это меня рассмешило.

Ага, я снова принялся ржать как ненормальный.

Я катался по холодной заиндевевшей земле и хохотал, хохотал, хохотал.

Я не хотел смеяться. Я хотел перестать. Хотел схватить Рауди и обнять.

Он был моим лучшим другом, он был мне нужен.

Но я не мог перестать смеяться.

Глянул на Рауди, а он снова рыдает.

Он подумал, я смеюсь над ним.

В норме Рауди убил бы всякого, кто осмелится над ним смеяться. Но этот день был далек от нормы.

– Это всё ты виноват, – сказал он.

– В чем я виноват? – спрашиваю.

– Твоя сестра мертва, потому что ты нас бросил. Это ты ее убил.

Тут я перестал смеяться. И вдруг почувствовал, что никогда в жизни уже не засмеюсь.

Рауди прав.

Я убил сестру.

Ну, вообще-то я ее не убивал.

Но она так спешно выскочила замуж и удрала из резервации, потому что я удрал первым. Она жила в Монтане в жалком трейлере только потому, что мне приспичило ходить в школу в Риардане. Она сгорела только потому, что я решил переметнуться к белым.

Я во всем виноват.

– Ненавижу тебя! – крикнул Рауди. – Ненавижу тебя! Ненавижу тебя!

Он вскочил и рванул прочь.

Рауди убежал!

Он никогда ни от кого не убегал. До сих пор.

Я смотрел, как он исчезает за деревьями.

Интересно, увижу ли я его когда-нибудь?

На следующее утро я пошел в школу. Я не знал, чем еще заняться. Не хотелось сидеть дома весь день и вести беседы с миллионом родственников. Я знал, что мама будет готовить для всех, кто придет, а папа снова спрячется в спальне.

Я знал, что все будут рассказывать какие-то истории про Мэри.

А я всё это время буду думать: «Вы ещё не слышали истории про то, как я убил свою сестру, когда ушел из резервации».

И всё это время все будут пить и всё больше пьянеть и тупеть, грустить и злиться. Да, ну а чё, всё прально. Как еще почтить память молодой семейной пары, погибшей от выпивки?

ЭГЕЙ, ДАВАЙТЕ НАПЬЕМСЯ!

Ладно, слушайте, я не сволочь, ясно? Я знаю, что все расстроены. И знаю, что смерть моей сестры подняла в памяти моих родных все предыдущие смерти, которые им довелось пережить. Я знаю, что одна смерть не притупляет боль от другой, а умножает. И всё же я не мог остаться и смотреть, как эти люди напиваются. Не смог я. Дайте мне комнату, полную трезвых индейцев, которые плачут, смеются, рассказывают истории о моей сестре, – я с радостью останусь с ними почтить ее память.

Но все были пьяны.

Все были несчастны.

Все были пьяны и несчастны совершенно одинаково, как под копирку.

Поэтому я выскользнул из дома и пошел в Риардан. Я протопал под снегом несколько миль, а потом белый служащий из Бюро по делам индейцев подобрал меня и доставил к дверям школы.

Я вошел в людный холл, и тут разные мальчики и девочки и учителя стали подходить ко мне, чтобы обнять, хлопнуть по плечу или дружески ткнуть кулаком в живот.

Обо мне волновались. Мне хотели облегчить боль.

Я был важен для них.

Я что-то значил.

Фигасе.

Всем этим белым ученикам и учителям, сперва относившимся ко мне с подозрением, я стал небезразличен.

Может, некоторые даже полюбили меня. Я и сам относился к ним с подозрением, а теперь ко многим чувствую теплоту. А к некоторым – любовь.

Пенелопа подошла ко мне последней.

Она ПЛАКАЛА. Из носу у нее текло, но это было в некотором роде сексуально.

– Я так тебе сочувствую, – сказала она.

Я не знал, что ответить. Ну как ответить на вопрос, каково это – когда всё теряешь? Когда каждая планета твоей солнечной системы взорвалась к чертям собачьим?

Сегодня мама, папа и я пошли на кладбище ухаживать за могилами.

Мы позаботились о бабушке Спирит, Юджине и Мэри.

Мама собрала закуску, а папа привез саксофон, так что получилось целое событие.

Индейцы умеют устроить праздник в честь своих усопших.

Я нормально это воспринял.

Мама с папой держались за руки и целовались.

– Нельзя заниматься этим на кладбище, – сказал я.

– Любовь и смерть, – сказал папа. – Вся жизнь – это любовь и смерть.

– Ты с ума сошел, – говорю.

– Я схожу с ума по тебе, – сказал папа и обнял меня.

И маму обнял.

У нее в глазах стояли слезы.

Она взяла в ладони мое лицо.

– Младший, – сказала она. – Я так тобой горжусь.

И это лучшее, что она могла сказать.

Когда вокруг сплошные пьянки и безумства, нужно ценить славные моменты трезвости.

Я был счастлив. Но всё равно мне не хватало моей сестры, и даже очень много любви и доверия не смогут восполнить эту нехватку.