Августейший бунт. Дом Романовых накануне революции - Глеб Сташков

Так Николай Николаевич стал конституционалистом. На следующий день, 15 октября, он посетил министра двора Фредерикса, который «надеялся, что Николай Николаевич прижмет революционеров к ногтю; после этого можно будет подумать о даровании политических свобод». Фредерикс – естественно, от имени царя – предложил ему пост диктатора.

«Услышав это, великий князь неожиданно и совершенно необъяснимо потерял над собой контроль; он выхватил револьвер и закричал:

– Если император не примет программу Витте, если он захочет заставить меня стать диктатором, то я застрелюсь в его присутствии вот из этого самого револьвера… Вы должны помочь Витте во что бы то ни стало! Это необходимо для блага России и для всех нас.

После этого он выскочил из комнаты, словно сумасшедший»[224].

Потом этот рассказ Мосолова трансформируется в байку, будто Николай Николаевич размахивал револьвером перед носом самого царя и грозился застрелиться в его присутствии. Впрочем, великий князь и без того предстает в эти дни во всей красе. Сначала он швыряется стульями, требуя сохранить самодержавие, а на следующий день размахивает револьвером, требуя это самое самодержавие отменить. И этот «анормальный» психопат в годы Первой мировой войны будет верховным главнокомандующим! Все-таки кадровые решения Николая II подчас необъяснимы.

Великий князь на самом деле решительно поддержал Витте. Сергей Юльевич честно признавал, что Николай II никогда не подписал бы Манифест 17 октября, если бы не Николай Николаевич. Александра Федоровна тоже не уставала повторять мужу: «Н. (Николай Николаевич. – Г. С.) и Витте виноваты в том, что Дума существует, а тебе она принесла больше забот, чем радостей»[225].

Царь, естественно, перед подписанием Манифеста колебался. «Милая моя мама, сколько я перемучился до этого, ты себе представить не можешь!» – писал он матери. «Почти все, к кому я обращался с вопросом, отвечали мне так же, как Витте, и находили, что другого выхода нет». Пришлось принять это «страшное решение»[226]. Тем более что петербургский генерал-губернатор Трепов не смог дать гарантии, что войскам удастся сохранить порядок «без больших жертв».

Так, под влиянием страха перед всеобщей стачкой и револьвером Николая Николаевича, который – в свою очередь – действовал под влиянием то ли спиритизма, то ли рабочего Ушакова, был принят важнейший государственный документ – Манифест 17 октября 1905 года. Кстати говоря, без мистики действительно не обошлось. 17 октября – годовщина крушения царского поезда в Борках. А ведь тогда именно железнодорожный служащий Сергей Витте предупреждал об опасности. Его не послушались. На этот раз исправились и поступили, как он велит. Неудивительно, что у Николая II «после такого дня голова сделалась тяжелою и мысли стали путаться»[227].

Россия превращалась из самодержавной монархии в конституционную. Отныне «никакой закон не мог воспринять силу без одобрения Государственной думы». Вводились «незыблемые основы гражданской свободы на началах действительной неприкосновенности личности, свободы совести, слова, собраний и союзов».

Николай II, совесть которого еще в январе не допускала даже привлечения выборных представителей в совещательный Государственный совет, в октябре сдался за два дня и ввел законодательную Думу. «Русский монархический строй уже никогда более не оправился от унижения, порожденного тем фактом, что российский самодержец капитулировал перед толпой», – пишет великий князь Александр Михайлович. В этом он совершенно прав. Он прав и в том, что Манифест не удовлетворил ни рабочих, ни революционеров. Они вполне справедливо расценили его как проявление слабости, а значит – сигнал к новому революционному наступлению.

Великий князь ошибается, считая, что Манифест «мог бы удовлетворить только болтливых представителей русской интеллигенции»[228]. Болтливые интеллигенты в эти дни как раз собрались на учредительный съезд партии кадетов. Их лидер Павел Милюков, прочитав Манифест, заявил, что ничего не изменилось и борьба продолжается. Кадеты требовали Учредительного собрания и полновластного парламента, который назначал бы правительство.

Беда в том, что либералы, как и революционеры, расценили Манифест как проявление слабости власти. И приняли к сведению: хочешь добиться от власти уступок – используй революционное движение. Эта, мягко говоря, безответственная позиция обернется для России величайшей трагедией. А пока что она сделала невозможным нормальное конституционное развитие страны. Либералы считали революционеров своими союзниками и всячески их обхаживали, что в итоге и погубило первые две Думы.

Конечно, уступки были необходимы. Но сперва нужно было разгромить революционное движение, которое – в конечном счете – все равно пришлось подавлять. Монархию и страну спас не Манифест 17 октября, а решительные действия министра внутренних дел Петра Дурново, арестовавшего петербургский Совет рабочих депутатов, и московского генерал-губернатора Федора Дубасова, расправившегося с декабрьским вооруженным восстанием.

И Александр Михайлович, и Александра Федоровна лукавят, когда обвиняют в принятии Манифеста только Витте и Николая Николаевича. Никто из ближайшего окружения царя, включая самих Аликс и Сандро, не предложил Николаю II другого варианта. И уж тем более никто не был готов действовать. Оставалось лишь послушать обезумевшего от страха Николая Николаевича.

Пора подвести итоги. Русско-японская война, «оттепель» Святополк-Мирского, «Кровавое воскресенье», Манифест 17 октября – ко всем этим событиям великие князья приложили руку. И нельзя сказать, чтобы очень удачно. В решающие для страны моменты они либо устраняются, как Владимир Александрович и Николай Николаевич, либо дают идиотские советы, как Сергей Александрович, либо сами не знают, что делать, как Алексей Александрович перед Цусимой, и все без исключения в октябре 1905 года. В тяжелые времена ни в ком из родственников Николай II не нашел опоры, которая – в силу характера – была ему необходима. И вот 1 ноября 1905 года в царском дневнике появляется запись: «Познакомились с человеком Божиим – Григорием из Тобольской губ.»[229].

Оставим на время внутреннюю и внешнюю политику. Обратимся к большой и чистой любви. Точнее – к вопросам брака, которые доставляли Николаю II не меньшую головную боль, чем политические неурядицы.