Услады Божьей ради - Жан д'Ормессон

МЕНЮ

Консоме по-флорентийски

Хрустящий пирог а-ля Режанс

Осетрина под острым соусом

Палтус под соусом «кардинал»

Седло барашка а-ля Ренессанс

Сюпрем из птичьего филе а-ля Ментенон

Рагу из бекасов а-ля Камбасерес

Тюрбан из гусиной печенки в желе

Жаркое из садовой овсянки на тостах

Салат по-сицилийски

Спаржа веточками

Мороженое «Йоханнесбург»

Пирожное «Тюиль дантель»

Печенье с пармезаном

Это меню выдержано точно в стиле девятисотых годов. После хрустящего пирога а-ля Режанс и палтуса под соусом «кардинал» читатель наверняка обратит внимание на рагу из бекасов а-ля Камбасерес, упоминания имени которого мой дедушка-монархист ни за что не потерпел бы. Написано меню было, разумеется, от руки, фиолетовыми чернилами и красивым почерком с украшениями в слегка готическом стиле, на плотном картоне с золотой каемкой, с рельефной герцогской короной и девизом семейства, набранным крошечными, но очень четкими буквами. Вина в меню, естественно, не указаны, не то что сейчас, когда хозяева хотят быть уверенными, что все увидят масштаб расходов. А еще, может быть, метрдотели утратили былой талант доверительно шептать на ушко славные названия вин и то, когда они появились на свет: «Шато-марго 1895… Шато-латур 1899…» Между двумя движениями вилки ко рту или двумя глотками вина министры-радикалы и послы Республики вертели меню перед подслеповатыми часто глазами, вглядываясь в старый девиз: «Услады Божьей ради». Думаю, это было в 1928 году. А может, в 1926-м. Или в 29-м. Нет, скорее в 26-м. Ангел прошлого и ангел нового вместе порхали над столом. Во всяком случае, и в доме на улице Пресбур, и в совершенно иных декорациях дома на улице Варенн король был, вне всякого сомнения, мертв. Ушли в небытие и он сам, и все, что он воплощал. Никто уже не думал о нем. Яркое освещение, винные пары, тепло сердец, аромат духов и дух времени гнали прочь даже память о прошлом, все еще живом в тихих прохладных залах с высокими потолками замка Плесси-ле-Водрёй. Единственным, что осталось от прошлого, была роскошь, довольно навязчивая, но при этом какая-то голая, я хочу сказать, лишенная всего, что когда-то ее окружало, поддерживало и оправдывало.

В один прекрасный день по салонам и ипподромам пролетел слух, что у Пьера есть любовница. Всем, кто его знал, это показалось невероятным. Как это ни парадоксально, но, вопреки весьма распространенным банальным представлениям, все старшие члены моей семьи, которых я знал лично, женились по любви. Мои бабушка и дедушка страстно любили друг друга. Дядя Поль женился на тете Габриэль вопреки воле родителей. А Пьер из любви к Урсуле отказался от очень многого. Не исключено, что эти браки по любви были одновременно и браками по расчету, и, может быть, именно эти подспудные принципы, не менее сильные, чем инстинкты, позволили любви возникнуть и окрепнуть, о чем, мне кажется, я уже говорил в связи с дядей Полем. Во всяком случае, в глазах «всего Парижа», в глазах всей этой пестрой смеси литераторов, дельцов, политиков, модных красавиц и старой аристократии, сумевшей выжить в передрягах времени, Пьер и Урсула не просто являли собой зрелище счастливой пары, а еще и выглядели своеобразным символом равновесия, куда совершенно не вписывалась эта самая так называемая любовница. Однако из случайных встреч во второразрядных ресторанах и из рассказов разных людей постепенно складывался образ некоей юной женщины или девушки, невысокой блондинки, весьма невзрачной, по мнению одних, весьма миловидной и пикантной, по мнению других. Пьера видели то где-нибудь в кино, то на Балеарах, то в мюнхенской «Пинакотеке» с юной особой, о которой знали разве только то, что она блондинка, что она невысокого роста, довольно миниатюрная, не слишком приметная, но, скорее, красивая и т. п. Время от времени блондинка превращалась в брюнетку или в рыжую. Что это было? Проказы «испорченного телефона» или ложный след, на который направлял преследующую его свору опытный в псовой охоте Пьер? Так или иначе, но из лабиринта смутных признаков и перешептываний вырисовывалась все более реальная незнакомка. В конце концов, объект всеобщего любопытства и домыслов явил себя на всеобщее обозрение, показавшись на нескольких театральных премьерах и на скачках в Лоншане. Классическая судьба любовницы, возникшей из тени, чтобы завершить в роли неприступной герцогини под пальмами какой-нибудь огромной зловещего вида средиземноморской виллы или в казино жизненный путь, усеянный препятствиями и опасностями, неожиданными исчезновениями, которые мало кого заботят, и новыми появлениями в блеске бриллиантовых ожерелий и белых норковых мехов.

Самым удивительным в этой неожиданной истории было то, что блондиночку звали Миреттой. Никто из членов нашей семьи никогда раньше не произносил подобного имени, подходившего, в нашем представлении, скорее какой-нибудь опереточной служанке, консьержке или вообще собаке. Откуда взялась эта мадмуазель Миретта? Ходили слухи, что она родилась где-то не то на юге Финляндии, не то на севере одной из прибалтийских стран. Гордостью ее семьи был некий, довольно мифический брат, о котором она говорила с таким пылом, что многие, едва сдерживая улыбку, покачивали головой: да существовал ли действительно этот брат, такой, как она говорила, элегантный, немного жестокий, наделенный всеми качествами и всеми полномочиями, консул Финляндии в Сан-Паулу, в Бразилии, а затем вице-консул в Гамбурге? Обосновавшись довольно прочно в Париже, Миретта время от времени исчезала на недельку-другую. Возвращалась, сияющая: оказывается, она провела эту неделю или десять дней с братом на Сицилии или в Норвегии. Слушая ее, люди усмехались. Никто ей не верил. Ее видели на скачках на приз Дианы под ручку с Пьером.

Миретта на самом деле не была красавицей. Она походила на живое упражнение по коллекционированию ходячих выражений из журналов мод. Она была пикантной, со смазливым личиком и пышненькой стандартной фигурой, которую так и хотелось погладить. Она носила широкополые шляпы и вызывающе прозрачные платья, рекламировавшиеся в журналах «Фемина» и «Иллюстрасьон». А кроме того, говорила много глупостей, то весело, то с грустным видом, усиливавшим симпатию к ней у друзей Пьера. Она перемежала свои высказывания грудным смехом, который вместе с ее скандинавским акцентом способствовал удивительно быстрому превращению неприметной незнакомки в любимицу парижан. Ее видели повсюду. Ее положение было не вполне ясным. Была ли она действительно любовницей Пьера? Многие богатые элегантные молодые люди, отказавшиеся от мысли продолжать не желающее им покоряться образование, случалось, задавали себе этот вопрос, особенно после посещения «Максима» или ресторанов в Булонском лесу, где она, войдя в раж, била посуду. Иногда она обнаруживала интерес к охоте, а летом уходила в море на больших белых парусниках с какими-нибудь итальянскими промышленниками и американскими журналистками. По весне она часто участвовала в презентации автомобилей в Булонском лесу возле замка Багатель или в саду «Пре Катлан» с борзой на поводке или с маленьким леопардом и в манто из точно такой же леопардовой шкуры.

В конце концов, Миретта стала появляться и на ужинах в доме на Пресбургской улице. Что не осталось без последствий. Она сразу же придала трапезам какое-то нервное оживление и веселость. Все следили за Урсулой, ее выдержкой, ее реакцией. И та оказалась на уровне своей репутации. Неподвижная, величественная, чуть ли не покровительственная по отношению к блондиночке, она приняла ее совсем не как соперницу, не как шумливую иностранку и нежелательную интриганку, а скорее, по выражению одного из юных друзей Миретты, сына крупного торговца картинами, еврея, недавно обосновавшегося в парижском мире элегантности и празднеств, как заблудшую младшую сестренку.