Возвращение в Прованс - Фиона Макинтош

Сотрудники государственного архива с пониманием отнеслись к просьбе Макса, не задавали ему лишних вопросов, а просто старались помочь.

– Как выяснилось, восемнадцатого мая тысяча девятьсот сорок третьего года в Аушвице ничего особенного не происходило, – грустно продолжил он. – Обычный день в аду концлагеря. А потом одна из сотрудниц предложила мне ознакомиться с показаниями свидетелей…

– Свидетелей? – недоуменно переспросил Николя.

– Понимаешь, те узники концлагерей, которым довелось остаться в живых, дали свидетельские показания для Нюрнбергского процесса. В итоге я наткнулся на показания одной из узниц, взятые в октябре тысяча девятьсот сорок седьмого года. В них шла речь о дне смерти Ракель Боне. Хочешь послушать?

– Конечно, – сказал Николя. – Ты меня заинтриговал.

– «Меня зовут Алиса Завадская… – начал Макс. – Мне тридцать четыре года, я родилась в Польше…» – Он остановился и пояснил: – Сейчас она живет в Бруклине, преподает музыку. «… В ноябре 1942 года меня арестовали и отправили в концентрационный лагерь Освенцим. Заключенных посылали на принудительные работы. Меня приписали к химическому комбинату «Бунаверке». Когда выяснилось, что я – профессиональный музыкант, меня перевели в лагерный оркестр. Я подружилась с некоторыми его участниками, хотя в лагере этого делать не стоило…»

Далее Алиса описывала условия работы, постоянные унижения, побои и жалкие отбросы, которые руководство лагеря называло «питанием». От лагерного супа узники заболевали желудочным расстройством, затем подорванное здоровье ослабляли и другие факторы. Жуткие условия существования осложнялись жестокостью надзирателей, назначаемых из числа заключенных. Алиса также рассказала о немецком враче, который руководил отбором людей, непригодных к дальнейшей работе, – эта процедура совершалась каждое утро, на поверке, и часто проводилась внезапно, среди дня.

Николя с напряжением слушал своего приятеля.

– А дальше она пишет: «Мы знали, что непригодных к труду уничтожают. Однажды мы, как обычно, встречали бравурной музыкой узников, возвращавшихся с работы, как вдруг объявили внезапную поверку. Я хорошо запомнила дату, потому что в тот день убили мою подругу, Ракель Боне. Ей было двадцать шесть лет. Она находилась в привилегированном положении: комендант Хёсс приказал ей ежедневно приходить в особняк и учить музыке детей. Чтобы вид Ракель не пугал семейство Хёссов, ей разрешили мыться, отрастить волосы и повязывать голову косынкой. Питалась она тоже лучше остальных, но всегда делилась с оркестрантами едой, которая ей перепадала. Каждый вечер, когда мы играли веселые марши у ворот лагеря, она с нетерпением ждала возвращения с работы сестры, Сары. В тот день Сара не вернулась с фабрики, а во время поверки выкликнули имя Ракель. Мы сначала не поверили: она была молодая, здоровая, да и комендант лагеря сделал ее учительницей музыки… Однако в тот день в Аушвиц прибыл гестаповец по имени Хорст фон Шлейгель. Когда Ракель заметила его, то очень испугалась…»

Макс остановился, вспомнив, с каким трепетом в первый раз прочел этот документ, где на одной странице стояли имена Ракель Боне и презренного гестаповца.

– Что случилось? – встревоженно спросил Николя.

– Ох, это все так ужасно! – вздохнул Макс. – Но в то же время захватывающе, правда?

– По-моему, это свойственно истории, – кивнул Николя.

– Знаешь, мы словно загадку разгадываем. Все участники связаны между собой, сами о том не подозревая, а мы, по прошествии времени, можем об этом судить, опираясь на документальные свидетельства…

– Ну же, продолжай! – взмолился приятель.

– «…Ракель встретила фон Шлейгеля в особняке Хёссов. Гестаповец начал расспрашивать ее о брате. Ракель рассказывала мне о родных: они выращивали лаванду в Провансе, но в тот самый день, когда арестовали всю семью, брат исчез. Его зовут Люк Боне; я запомнила это имя, потому что мы рассказывали друг другу о наших родных, чтобы те, кто выживет, смогли сообщить родственникам о судьбе близких. Ракель очень гордилась братом.

Как выяснилось из вопросов фон Шлейгеля, гестаповец охотился за участником французского Сопротивления по фамилии Боне, и Ракель догадывалась, что это был Люк, которому удалось сбежать. Так вот, в тот день на поверке именно фон Шлейгель заставил надзирателя выкрикнуть имя Ракель. Она отдала мне свою скрипку и наказала держаться до последнего. Я помню, что гестаповец что-то сказал Ракель, когда ее сажали в кузов грузовика. Она что-то с вызовом ответила фон Шлейгелю, и это его очень встревожило, он испуганно заморгал, выронил монокль. Эта сцена мне запомнилась, потому что у меня на такое не хватило бы смелости. Я точно знаю, что Ракель погибла. Когда грузовик вернулся, в кузове лежала гора вещей, и я заметила среди них красную косынку Ракель…»

Макс замолчал и внимательно взглянул на Николя. Хорошее настроение приятеля улетучилось.

– У меня нет слов, – выдохнул он.

– Знаешь, в показаниях Алисы Завадской обнаружилась одна очень существенная деталь…

– Послушай, не лезь, – взмолился Николя. – Ну чего ты добиваешься? Люди стараются забыть об ужасах войны, они же не фигуры на шахматной доске. Я понимаю, тебя увлекает история, но ты уже все разузнал об отце. Расследовать это дальше не имеет смысла. Лучше никому не станет. Я сам от услышанного в ужасе.

Макс знал, что Николя прав: не стоит ворошить прошлое, особенно то, что не имело отношения к отцу. Однако же сердце Макса гулко билось, он намеревался завершить начатое расследование.

– Все это случилось двадцать лет назад, и сейчас выяснение истины не принесет ничего, кроме горя и боли, – настаивал Николя.

Макс медленно, рассудительно заметил:

– Где-то в Австралии живет человек, связанный с моим отцом, с Лизеттой и фон Шлейгелем. Его зовут Люк Боне, или Лукас Равенсбург, или Люк Рэйвенс – неважно. Он-то и есть самый главный во всей этой истории. Особенно потому, что он – свидетель смерти моего отца. Вдобавок, он связан с Ракель, о которой я почему-то не могу забыть. Я обязан рассказать ему о последних днях жизни его сестры.

– А как же Лизетта? Она ведь просила тебя не вовлекать мужа в твое расследование, не ворошить прошлого. Килиана не воскресить!

– Я должен знать, что произошло между Люком и отцом. Николя, тебе не понять, потому что ты ненавидишь своего отца. А я не знаю, как мне относиться к своему, и пока не выясню это для себя, не успокоюсь…

– Глупости! В этом никто не виноват: ни Лизетта, ни Равенсбург, ни ты сам. Так сложилось, ничего не поделаешь. Я бедняк, ты богач, ну и что? Я ведь не жалуюсь! – воскликнул Николя.

– Что за нелепый довод! – возразил Макс, внутренне осознавая правоту друга. – Равенсбург должен знать, что произошло с его сестрами в Аушвице.

– Да уж, вот узнает, как его сестер отравили «Циклоном Б» в газовой камере Аушвица, так ему сразу станет легче на душе.

– Я напишу еще одно письмо и адресую его Равенсбургу. И на этом закончим.