Четвертая жертва сирени - Виталий Бабенко

— Злоумышленников я не боюсь, — объявил он мрачным тоном. — Иным господам с орлами на пуговицах такое наименование больше приличествует. Мое слово! Но и незнакомцев пускать в дом не считаю разумным.

Вот по этому «разумным», сказанному как «розумным», да еще по мягкому «г» в словах «господа» и «пуговицы», и можно было судить о малороссийском происхождении нашего собеседника.

— Тогда давайте познакомимся! — отвечал Владимир. — Ульянов, Владимир Ильич, студент. Если прямо, то — бывший студент. И, — он чуть повернулся ко мне, — Николай Афанасьевич Ильин, управляющий имением.

Витренко чуть поморщился.

— Ваши имена мне ничего не говорят, — сказал он. Однако цепочку снял, дверь распахнул уже во всю ширь и сумрачно пригласил: — Проходите, коли пришли.

Мы переступили порог и оказались в темном коридоре, заканчивающемся тупиком или глухо запертой дверью, от входа было не разобрать. На стену справа падал сноп света из дверного проема, ведущего в комнату. Видно, окна той комнаты выходили на запад: лучи вечернего, но еще полного силы солнца не встречали преград на своем пути.

— У меня не убрано, так что не обессудьте, — все тем же пасмурным тоном предупредил Григорий.

Только теперь я смог рассмотреть неласкового хозяина этого жилища. На вид я бы дал ему лет двадцать пять, не более того. Был Витренко высок и широк в плечах, лицо суровое и угловатое, словно из камня резанное, длинные прямые черные волосы свободно падали на плечи. Одежду его составляли вышитая косоворотка — не малороссийская все же, а такая, которую любит носить определенная часть студенчества, — и синие канаусовые[30]шаровары навыпуск.

Помещение, в котором мы оказались, служило своему обитателю спальней, столовой и кабинетом. Кровать была разобрана, и постель показалась мне не весьма чистой. На большом столе, сдвинутом к торцевой стене, виднелись остатки обеда, небрежно накрытые газетой. По газете ползала толстая мохнатая муха. Еще несколько носились в воздухе, недовольные сквозняком. У распахнутого окна стоял другой стол, письменный, сплошь заваленный книгами. От книг свободен был лишь один угол. Его занимала шахматная доска с расставленными фигурами.

Одна деталь убранства болезненно и неприятно кольнула меня — на стене висел точно такой же портрет Чернышевского, как и тот, что я видел в комнатах Аленушки и Владимира. «Да что они, помешались на этих портретах разве?» — подумалось мне. За портрет был заткнут увядший красный левкой.

Ульянов тоже обратил внимание на изображение властителя дум, подошел ближе. Тронул пальцем засохшее соцветие, неопределенно хмыкнул.

— Что? — задиристо вопросил хозяин жилища. — Вас удивляет мое благоговейное отношение к великому человеку?

— Вовсе нет. — Владимир даже не обернулся. — Я тоже отношусь к Николаю Гавриловичу с громадным уважением. И роман его ценю, и его трагической участи сострадаю всей душою. А цветок — это вы так свое благоговение выказываете?

— А вот уж это мое дело! — гордо произнес Григорий. — И не только лишь цветами мы его выражаем, напрасно вы иронизируете! Нынче многие говорят об уважении. — В голосе его послышалось презрение. — С недавних пор. Ну как же! Умер человек, так почему бы не повеличать его? Небось, когда он мучился в ссылке, большинству его, так сказать, обожателей и в голову не пришло облегчить страдания этого гиганта. Пальцем о палец не ударили, чтобы освободить его! Мое слово!

На эту диатрибу Ульянов обернулся и с любопытством посмотрел на Григория.

— Вы хотите сказать, что пытались что-то сделать? — спросил он, добавив своим словам самую толику язвы. — В отличие, так сказать, от многих? От большинства? И, кстати, кто это «мы»? Или вы себя так изволите величать?

Григорий не ответил, но молчание его было столь красноречивым, что я понял: да, пытался.

— Слышал я, что какие-то студенты собирались сноровить господину Чернышевскому побег, — сказал я. — Даже деньги для этого отчаянного предприятия собирали. Вы, Григорий Васильевич, не участвовали в этом?

— Неважно! — с вызовом бросил Витренко, не удостоив меня даже взглядом. — Если и так — что вам до того? Вы ведь не за тем пришли, верно?

— Верно, верно, — согласился Владимир с усмешкой, мне оставшейся непонятной. — Мы вас вовсе по другому поводу разыскивали.

— По какому же?

— Да вот в связи с исчезновением вашей хорошей знакомой, Елены Николаевны Пересветовой, — ответил Владимир в тех же слабо язвительных интонациях.

Григорий нахмурился и, как мне показалось, насторожился еще более.

— То есть, вы из полиции, — утвердил он, и презрения в его голосе добавилось. — Или же из охранки? Бывший студент, а теперь голубой купидон, что ли?

— Нет, ну что вы, мы ни в коем случае не из полиции и тем более не из жандармерии. Вообще, вам следовало бы знать, что со студенческой скамьи в жандармы не попадают. Николай Афанасьевич Ильин — отец Елены Николаевны. — Владимир указал на меня. — Ну а я — старый знакомый. И не пытайтесь меня оскорбить. Не советую. — Он огляделся по сторонам. — Позволите присесть?

Григорий некоторое время исподлобья посматривал то на меня, то на Ульянова, словно решая, стоит с нами беседовать или лучше не мешкая выставить за порог. Наконец со вздохом ответил:

— Садитесь. Но времени у меня немного. Я вскорости собирался уходить. Встреча у меня…

Я тотчас сел на обшарпанный деревянный стул, когда-то носивший гордое имя «венское полукресло». Ульянов, прежде чем занять предложенную табуретку, с любопытством взглянул на шахматы. что-то в диспозиции его заинтересовало. Я понял это по тому, как светлые брови Владимира чуть приподнялись, словно в удивлении, затем сошлись у переносицы. Мой молодой друг даже потянулся было рукой — сделать ход, но тут же руку отдернул, оглянулся на нашего хозяина, хмыкнул неопределенно и сел на табуретку.

Григорий остался стоять.

— Я мало что могу вам сообщить, — заявил он. Повернув ко мне голову, Витренко добавил — уже другим тоном: — А вот теперь я вас узнал. Вы ведь были на свадьбе, верно? Точно так… Да, это ужасно! Несчастная Елена Николаевна… Право, она не заслужила эдакой участи.

Признаться, при этих словах я похолодел. Владимир тоже посуровел.

— Какую участь вы имеете в виду? — резко спросил он. — Ну же, Григорий Васильевич! Отвечайте, нам надо знать!

— Да как же? — в свою очередь словно бы удивился знакомец моей дочери. — Неужто вы не слыхали? Ну что за жизнь у нее в браке с этим… этим аскетом? С этим Савонаролой? С этим бичевателем суеты? С этим… — Витренко запнулся, видимо, подыскивая еще более яркий образ жестокосердия.

Я перевел дух. Мне-то почудилось, будто Григорий Васильевич говорит о нынешней судьбе Аленушки, о неведомой нам, но известной ему трагедии. Что же до неудачного замужества — ну так я уже был подготовлен к тому, чтобы услышать сие. Да и притупилось как-то первоначальное чувство стыда за то, что недоглядел, проморгнул семейную участь моей дочери.