Предпоследняя передряга - Лемони Сникет

— Я представляю на рассмотрение расписания паромов!

— Я представляю на рассмотрение театральные программки!

— Я представляю на рассмотрение визитные карточки!

— Я представляю на рассмотрение памятки!

— Я представляю на рассмотрение романы!

— Я представляю на рассмотрение пирожные!

— Я представляю на рассмотрение разрозненные улики, которые я не желаю систематизировать!

Наконец Бодлеры услышали оглушительное «Бум!» и победный голос Джерома Скволора.

— Я представляю на рассмотрение всеобщую историю несправедливости! — объявил он, и вестибюль наполнился аплодисментами и шиканьем — так волонтёры и негодяи ответили на это известие.

Чтобы утихомирить толпу, судье Штраус пришлось довольно долго стучать молоточком.

— Прежде чем Верховный Суд рассмотрит эти свидетельства, — сказала судья, — мы просим каждого из обвиняемых выступить с речью, объясняющей их поступки. Излагать свою историю вы можете сколь угодно долго, лишь бы не упустить ничего важного. Сначала вы, Граф Олаф.

Негодяй поднялся, деревянная скамья снова скрипнула, и Бодлеры услышали вздох Графа Олафа и почувствовали его зловонное дыхание.

— Дамы и господа, — сказал он, — я настолько невероятно невиновен, что слово «невиновен» нужно написать крупными буквами у меня на лбу. Буква «Н» означает «Ничего плохого» — это про мои поступки. Буква «И» означает…

— «Невиновен» пишется иначе, — перебила его судья Штраус.

— При чем здесь олафография? Какая разница, как пишется? — заворчал Граф Олаф.

— Очень большая, — сурово сказала судья.

— Значит, «невиновен» пишется «О-Л-А-Ф», — заявил Граф Олаф, — и на этом моя речь кончается.

Скамья скрипнула — Олаф уселся обратно.

— Больше вы ничего не хотите сказать? — удивлённо спросила судья Штраус.

— Ага, — ответил Граф Олаф.

— Я велела вам не упускать ничего важного, — напомнила судья.

— На свете нет ничего важного, кроме меня, — упёрся Олаф, — а я совсем-совсем невиновен. В этой куче вещественных доказательств, не сомневаюсь, гораздо больше свидетельств моей невиновности, чем улик против меня.

— Ладно, — с сомнением сказала судья. — Теперь, Бодлеры, расскажите нам свою часть истории.

Бодлеры поднялись, пошатываясь, так как ноги у них дрожали от тревожных предчувствий, и снова оказалось, что они не знают, какие подобрать слова.

— Говорите, — ласково сказала судья. — Мы слушаем.

Бодлеровские сироты стиснули руки. Хотя о предстоящем суде детям сообщили всего несколько часов назад, они чувствовали себя так, словно всю жизнь ждали, когда им наконец будет можно встать и рассказать свою историю тем, кто будет их слушать. Хотя их история по большей части была изложена мистеру По и законспектирована в записной книжке Клауса и сироты обсуждали её с тройняшками Квегмайр и с другими благородными людьми, которые повстречались им во время странствий, Бодлерам никогда не выпадала возможность рассказать её целиком — с того ужасного дня на Брайни-Бич, когда мистер По сообщил им страшную весть о гибели родителей, до этого самого часа, когда сироты предстали перед Верховным Судом, надеясь, что все негодяи в их жизни наконец-то будут переданы в руки закона. То ли им всегда было некогда рассказать свою историю так, как им хотелось, то ли история эта была так печальна, что они не решались посвятить кого бы то ни было во все её мрачные подробности. А может быть, Бодлерам просто не встретился человек, который выслушал бы их так же внимательно, как сделали бы это их родители. Стоя перед Верховным Судом, Бодлеры представляли себе лица отца и матери и выражение, которое появлялось на этих лицах, когда родители слушали рассказы детей. Иногда кто- то из младших Бодлеров рассказывал родителям какую-то историю, но что-то им мешало — телефонный звонок, вой сирены, доносившийся с улицы, или даже замечание брата или сестры. «Тише, — говорили тогда старшие Бодлеры, обращаясь к досадной помехе. — Тебе слова не давали», — и снова смотрели на того Бодлера, которого слушали, и кивком показывали, что можно говорить дальше. Но сейчас сиротам наконец-то дали слово, и они стояли плечом к плечу и, слушая поскрипывание скамьи, начали рассказ о своей жизни, который всю эту жизнь дожидался того, чтобы его рассказали.

— В общем, — сказала Вайолет, — однажды мы с братом и сестрой были на Брайни-Бич. Я обдумывала устройство, которое возвращало бы камушек, брошенный в океан. Клаус исследовал живность в лужах, оставшихся после отлива. А Солнышко увидела, что к нам идёт мистер По.

— Гм, — сказала судья Штраус, но это было вовсе не задумчивое «гм».

Вайолет решила, что судья говорит «гм» так же, как она сама говорила «гм» Франку или Эрнесту, — надеясь выдать это словечко за ответ.

— Продолжайте, — сказал глубокий низкий голос, принадлежавший кому-то из остальных судей. — Судья Штраус выражает задумчивость.

— Мистер По сказал нам, что был ужасный пожар, — продолжил Клаус. — Наш дом сгорел, а родители погибли.

— Гм, — снова сказала судья Штраус, но это было вовсе не сочувственное «гм». Клаус подумал, будто судья, вероятно, отхлебнула чаю, решив набраться сил, перед тем как выслушать историю сирот.

— Пожалуйста, продолжайте, — сказал другой голос. Этот голос был очень хриплый, словно третий судья несколько часов кричал и теперь едва мог говорить. — Судья Штраус выражает сочувствие.

— Бильдунгсроман, — сказала Солнышко.

В её устах это означало «С того самого дня наша жизнь была непрерывным и ужасным процессом изучения всего несовершенства мира и загадочных тайн, сокрытых в каждом его уголке», но не успели её брат и сестра перевести её слова, как судья Штраус снова произнесла «гм», и это было самое странное «гм» из всех. Это было не задумчивое «гм», и сойти за ответ оно не могло, и сочувствия в нем не было ни на грош, и оно отнюдь не напоминало тот звук, который издаёт человек, решивший отхлебнуть чаю. Солнышку показалось, будто этот звук был похож на тот, который она слышала довольно давно, вскоре после того дня на Брайни-Бич, который дети начали описывать. Младшая Бодлер слышала, как тот же самый звук сорвался с её собственных губ, когда она висела на башне Графа Олафа в клетке, а рот у неё был заклеен липкой лентой. Солнышко ахнула, узнав этот звук, в тот самый миг, когда Вайолет узнала голос второй судьи, а Клаус узнал голос третьего. Бодлеры в панике нащупали руки друг друга.

— Что будем делать? — как можно тише спросила Вайолет.

— Подсмотр, — шёпотом ответила Солнышко.

— Если мы будем подсматривать, нас обвинят в неуважении к суду, — напомнил Клаус.

— Чего вы ждёте, сироты? — спросил глубокий низкий голос.