Любовь и разлука. Опальная невеста - Сергей Степанов

В крестьянской избе села Деулино собрались послы и комиссары. На золотом блюде внесли два креста – римский для поляков и православный для русских. Один за другим к блюду подходили участники переговоров, брали крест, православный или латинский, и прикладывались к нему губами в знак верности заключенному перемирию. Только велижский староста Гонсевский показывал свой гонор, требуя развести прямые рубежи между Велижем, Белою и Торопцом. Староста положил под крест память рубежам, но боярин Шереметев в сердцах скинул с блюда бумагу, сказав, что она к посольскому делу непристойна. Гонсевский вспыхнул, схватился за саблю. Великий канцлер Сапега бросил несколько слов на латыни, и староста смирился. Со слезами на глазах Гонсевский взял крест и поцеловал его.

Условия Деулинского перемирия были очень тяжелыми. Однако договор подвел черту под многолетней Смутой, истерзавшей Московское государство. Все русские города облетела радостная весть, что Смута закончилась, и всюду люди ломали шапки, обнажали головы на морозе и истово крестились, благодаря Господа за то, что им довелось дожить до мирного времени. Когда весть о перемирии достигла Тобольска, ликовали и русские, и пленные литовцы, надеясь вернуться домой. Ради счастливой вести воевода Куракин простил приговоренного к казни морского плотника, и он тоже радовался перемирию и своему спасению.

В Тобольске обсуждали предстоящее возвращение Филарета Никитича, а в Москве уже готовились встречать дорогого гостя. В июне месяце первого дня боярин Шереметев и князь Мезецкий в сопровождении дворян и стрельцов приехали на условленное место под Вязьмой. Вскоре появились польские комиссары, сопровождаемые свитой из шляхтичей. Послы и комиссары съехались на лугу, обменялись несколькими словами, потом вернулись к свите. По сигналу трубы на луг выпустили пленников. Они шли навстречу друг другу в высокой траве, на краткий миг остановились посередине луга, глянули друг другу в очи и быстрым шагом двинулись к своим. Едва Филарет Никитич приблизился к послам, как они пали на колени.

Филарета Никитича было указано встречать тремя встречами. Первой встречей должны были приветствовать в Можайске боярин Василий Морозов да окольничий Федор Бутурлин. Второй, более почетной встречей в Звенигороде – боярин князь Дмитрий Трубецкой да боярин князь Дмитрий Пожарский. Однако окольничий Федор Бутурлин бил челом государю, что ему меньше князя Дмитрия Пожарского быть невместно. Кроткий государь переменил порядок, указав на первой встрече быть Пожарскому, а на более почетной – Бутурлину. Но Бутурлин не успокоился и бил челом на Пожарского, что князь Дмитрий написан в первой встрече в больших, а он, Бутурлин, на второй встрече писан в числе других, а ему, Федору, меньше князя Дмитрия быти не мочно.

Для рассмотрения челобитной созвали Боярскую думу. Федор Бутурлин положил перед боярами старинную грамоту, из коей следовало, что дед Пожарского был губным старостой. Неведомо, где окольничий раздобыл сию грамоту, в роду Пожарских такую не сохранили. Губой называли округ, входивший в уезд. Губных старост выбирали из местных дворян, ниже были только земские старосты, коих ставили из лучших черносошных крестьян. Спросили Пожарского, что он ответит против уличающей грамоты.

– Да, дед ходил в губных старостах, – признался князь. – Невысоко место, спору нет! Но Пожарские всегда честно служили, куда их выбирали.

Бояре крепко задумались, уставя в пол длинные брады. Бутурлин был прав, его род выше Пожарских, чьи предки служили всего лишь губными старостами. Но порядок встречи государева отца был уже расписан, переменять заново некогда. Царь Михаил Федорович умоляюще посмотрел на окольничего:

– Федор Леонтьевич! Уступи ради великой радости! Пусть встреча батюшки будет без мест, а отечеству твоему в том порухи нет.

Месяца июня 14-го дня на память святого пророка Елисея государь, царь и великий князь Михаил Федорович всея Руси встречал отца своего Филарета Никитича за Тверскими воротами в четырех верстах от города. С великим государем шли служилые люди по отечеству – бояре и стольники, и стряпчие, и жильцы, а также приборные люди – стрелецкие головы, сотники, стрельцы и пушкари. Митрополит ехал в санях чести ради. Лошади с трудом волокли расписные сани по летней дороге. Полозья взрывали песок, поднимая клубы пыли. Государь вступил прямо в пыльное облако, трепеща от желания увидеть отца. Последний раз он видел его еще до отъезда Филарета под Смоленск, где русские послы превратились в пленников. Филарет помнил сына отроком и сейчас, когда рассеялась пыль, узрел его уже взрослым, обросшим мягкой бородкой и облаченным в царские одеяния. Царь поклонился в ноги отцу, припал губами к его руке и залился радостными слезами. Филарет нежно гладил сына по парчовым бармам и не мог произнести благословение из-за охватившего его волнения. Все чины Московского государства от мала до велика стояли на пыльной Волоцкой дороге, со слезным умилением наблюдая встречу отца и сына.

Все последующие дни устраивали пиры и раздавали награды за верную службу. Воеводе Михаилу Шеину за беспримерную оборону Смоленска пожаловали шубу да кубок. Думному дьяку Томиле Луговскому за то, что он был в Литве вместе с митрополитом Филаретом, и восьми дворянам, разделявшим с ними тяготы польского плена, также пожаловали шубы и кубки, смотря по достоинству, одним кубки с кровлей, другим – без кровли.

В череде пиров не было забыто важнейшее дело, предрешенное задолго до возвращения Филарета, но требующее сугубой подготовки. Ради него в Москву заранее вызвали иерусалимского патриарха Феофана. Его встречали через неделю после возвращения Филарета. Проницательный грек знал, зачем его призвали, и повел речь в Золотой палате перед государем, боярами и Освященным собором:

– Аз, смиренный Феофан, патриарх святого града Божия Иерусалима и всея великия Палестины, совокупясь со всем Освященным собором твоего великого Российского Царствия, молили и просили отца твоего преосвященнаго Филарета, чтобы он был на превысочайшем патриаршеском престоле богохранимого царствующего града Москвы всея Великия России и пас бы святую Божию церковь по преданию святых апостол.

Когда иерусалимский патриарх закончил речь и толмачи перевели ее на русский, великий государь послал за своим отцом боярина Михаила Салтыкова. Сын встретил отца в проходных сенях, подошел под благословение и просил пожаловать в Золотую палату. Думный дьяк Иван Грамотин зачитал слезное прошение, чтобы преосвященный Филарет моление патриарха Иерусалимского и всего Освященного собора не преслушати и быти на престоле патриаршеском Российского Царствия. Филарет Никитич по обычаю отвечал:

– Недостоин быть пастырем великого престола. Понес я в плену многия скорби и озлобления, преждевременно меня изнурившие. Ныне одно у меня желание – посвятить себя безмолвному житию.

Михаил Федорович слушал, как его отец нарицает себя недостойным, и вспоминал, как он сам многократно отказывался принять царский посох. Не только по обычаю отвергал, а на самом деле не хотел принимать и сейчас бы с радостью отказался. Батюшка – другой закалки человек. Он наверняка хочет в патриархи и быстро даст себя уговорить. Оно и к лучшему, будет на кого опереться в тяжком государевом деле. Бог велел подчиняться родителям. Не зазорно царю склониться пред патриархом.