Беверли-Хиллз - Пат Бут

– Я не могу перекрыть названную сумму, – произнес он, не поднимая глаз.

– А какова твоя предельная ставка, Роберт? Все-таки я хотел бы знать.

– Сто пятнадцать.

Старый лис улыбнулся ленивой, но с некоторой хитрецой улыбкой.

– При соблюдении определенных условий я согласен.

– Что?!

Дуэт Плутарх – Киркегард не получился гармоничным. Он ворвался в достаточно уравновешенную атмосферу застольного разговора, и сразу повеяло чем-то неприличным, слишком бесстыдно откровенным. Ее голос прозвучал на раздражающе высокой ноте и грубо резанул по нервам, его же был сдавлен от величайшего изумления. И это означало первую в жизни Роберта Хартфорда победу в совсем иной области, чем секс и кинематограф.

Тауэр хоть и был нетрезв, но рассказ друга глубоко поразил его.

– Роберт, но ведь это немыслимо. А что другие соискатели? Я так понял, что он собрал за столом нескольких. Или он валяет дурака?

– И для этого пригласил адвоката? И заявляет Плутарху, что не продаст ему отель даже за миллиард долларов? Мол, он не хочет, чтобы «Сансет» попал «не в те» руки. Я думал, что у Плутарха случится припадок.

– И сколько ты уплатишь, если не секрет?

– Я же говорил. Сто пятнадцать миллионов, но на условиях…

– Каких условиях?

– Я или мои наследники как минимум в течение десяти лет обязуются не перепродавать отель. Это первое условие. А второе – ты до конца года представляешь план полной реконструкции отеля, всей обстановки и дизайна помещений.

– Я?

– Ты, конечно. Ты же согласился совсем недавно, и мы обменялись рукопожатиями в присутствии той красивой девушки…

Роберт поглядел по сторонам. Где же она? Он желал, чтобы она была здесь и услышала о его триумфе.

– Ладно, Роберт, раз я обещал, то сделаю. Причем с удовольствием.

– А где твоя помощница?

– Где-то тут. А, вот она!

– Что у нее, черт побери, с ногой? – не выдержал Роберт.

Паула заметно прихрамывала. Чувство жалости охватило его. Он сам удивился, что у него в душе нашлось место для подобных эмоций в момент своего торжества. Он поспешил ей на встречу. Его обеспокоенный вид резко контрастировал с ее счастливой улыбкой.

– Что случилось? Вы подвернули ногу?

– О! Пустяки. Когда мне было два года, произошел несчастный случай. Одна нога у меня чуть короче другой. Я к этому давно приспособилась. Подумаешь, какое дело!

В доказательство она рассмеялась.

– Нет, – серьезно сказал он. – Этого не может быть.

Паула была озадачена. По ее лицу было видно, что она требует от него разъяснения, хотя вслух она ничего не произнесла.

– Я хотел сказать, что это несправедливо.

– И все-таки я вас не понимаю.

Разве мог он сказать ей правду? Каждая женщина, которую он выбирал для себя, должна быть совершенством в своем роде. Если не совершенством красоты, то обладать ярким, сильным характером или быть сверхзабавной или сверхбогатой. Он выбрал Паулу, он уже успел привязаться к ней. Она была так красива, что просто не могла быть калекой. Это слово взорвалось в его мозгу, как граната, и он мгновенно утерял всякое чувство реальности.

– Я имел в виду… Я хотел сказать, что вам надо что-то сделать с этим, – расплывчато пояснил наконец Роберт.

Говорить такие вещи молодой девушке было верхом невоспитанности, но то, каким тоном он произнес это, было еще хуже. Отвращение его было явным. Отвращение и даже брезгливость эстета к уродству, чистюли – к грязи, праведника – к грешнику. Слова эти означали, что ее физический недостаток отталкивает его, что он не может хотя бы из вежливости пренебречь им.

Все произошло настолько стремительно, что все пребывали в изумлении, но боль, отразившаяся на лице Паулы, молниеносно пробудила у Грэхема ответную реакцию. Он заговорил:

– Калеки портят вам настроение, не так ли, мистер Хартфорд? Вы выглядите сейчас так, будто узрели привидение. Вы похожи на одного моего приятеля, который не выносит больниц.

– Нет-нет… Я совсем не то подразумевал…

Но зачем было оправдываться? Все поняли, что он лжет. Гримаса, застывшая на его лице, доказывала это.

– Я собирался потанцевать с вами, но… – Он беспомощно развел руками, изображая крайнее разочарование. Такой жест был бессмысленным, унижающим прежде всего его самого, но Роберт не мог ничего с собой поделать. Он был гадок и смешон в эти мгновения и понимал это со всей ясностью.

Со своими эмоциями он справиться был не в состоянии, оставалось только одно – спасаться бегством. Он попятился от Паулы, затем повернулся к ней спиной и рванулся прочь сквозь толпу, мимо танцующих пар, через холл, через сад, покидая неизвестно зачем роскошный дворец – отель, который только что прибрал к рукам.

Сады «Сансет-отеля» благоухали, и людской гомон, доносившийся из сияющего яркими окнами главного здания, постепенно стихал, утопая в пышной листве и гроздьях диковинных цветов. Ночной бриз усилился, навевая прохладу, но для Паулы он казался безжалостным селевым потоком, сметающим все ее надежды. Она сидела в расслабленной позе на мраморной скамье, холодившей ее зад сквозь легкий шифон юбки. Теплый, наполненный ароматами воздух ласкал кожу, проникал в поры, взбадривал, напоминал, какая она счастливица, но глухое отчаяние парализовало ее.

Стоило ей пройти с десяток ярдов, и она вновь вернулась бы в сказочный мир, но мир этот окончательно поблек для нее, лишившись главного светила. Рядом с ней через некоторый промежуток времени осторожно примостился Грэхем. Он не касался ее, был неслышим и почти невидим в полумраке. Как и все, приглашенные на «адское действо», он оделся в черное, но самоирония и желание, присущее всем лондонским кокни, подшутить над избранниками судьбы подтолкнуло его к пародии, и его вроде бы безукоризненный вечерний наряд выглядел шутовским. Трудно было определить, чем он добился такого впечатления, – может, лишней белой полоской или вышивкой на рубашке, но в этом трюке неожиданно проявился его талант и вкус, а умение поиздеваться над хорошим вкусом уже сродни мастерству.

– Не могу поверить, что он так груб, – сказала Паула.

В глазах ее были слезы. Она стыдилась их и поспешно, по-детски утирала их кулаком. Ведь совсем недавно она пребывала на седьмом небе от счастья. И вот воображаемый мир треснул, раскололся, распался на куски. Теперь, слабая, несчастная, утерявшая свой прежний гонор, Паула поведала Грэхему о том безумии, в какое она впала.

Лунный свет, пробившийся через кроны пальм, чертил на их лицах тревожные тени.

– Это колдовство, – лаконично заключил Грэхем, осторожно взял ее пальцами за подбородок и повернул ее личико к себе. Он был поражен страдальческим выражением ее лица, и его самого пронзила боль.