Юлиан Семенов - Ольга Семенова

Папа открыл Хема летом 1954 года в маленьком курортном поселке Архипо-Осиповка, где они каждый год отдыхали веселой институтской компанией под названием «Потуга». Все ребята в то лето поселились у завхоза школы. Папе места не хватило, и ему установили кровать в подвальчике двухэтажного общежития учителей. В изголовье у него стоял скелет, на стенах висели географические карты и диаграммы роста пестиков и тычинок. Он тогда обгорел на солнце, должен был пару дней прятаться и друзья принесли ему из сельской библиотеки «Иметь или не иметь». Это и стало началом праздника, который отец носил в себе всю жизнь. Он преклонялся перед четырьмя писателями: искрометно-радостным Пушкиным; Стендалем — щедрым на точные предсказания типа: «Безопасность богачей обусловливается отсутствием отчаяния у бедняков» и «Виной всему короли, своей неловкостью они накличут на нас республику», Алексеем Толстым, из-за «Гиперболоида инженера Гарина» и Хемингуэем, писавшим, по папиному мнению, мучительно честно, до самой последней степени честности. Отец знал наизусть и цитировал мне целые страницы из их произведений, смакуя каждую фразу, похохатывая басом и повторяя: «Гениально!» Ему нравилась и свобода, с которой писал Хем, и ощущение радости, пронизывающее все, даже самые грустные его вещи. «Счастье за поворотом!» — было девизом отца, поэтому так и дорога ему сразу стала светлая проза Хемингуэя. Считается, что оптимизмом грешат лишь люди плохо осведомленные, папа же, обладая поистине энциклопедическими знаниями, был неисправимым оптимистом. «Трагедия, — говорил он, — рождена для ее преодоления. Если человек привык к трагедии, начал считать ее некой постоянно существующей константой, он неверно понимает самую сущность трагического. Трагедия — это нарушение точек равновесия, неустойчивость, которая всегда временна. Всякое развитие предполагает надежность точек опоры, которые станут ориентирами движения: от трагедийного кризиса к оптимальному решению в схватке добра и зла». А еще отцу была близка религия антифашизма, исповедуемая Хемом, его последовательность в неприятии войны. Так ненавидеть войну мог только человек по-настоящему добрый, смелый и войну прошедший.

Как же папа мечтал встретиться с Хемом! Он знал, что, как только окажется в Америке, первым делом поедет к нему, но командировок в США все не было, и он попросил своего приятеля Генриха Боровика подписать у кумира книгу. Интервьюируя Хема, Генрих Аверьянович рассказал об отце. «Как зовут Вашего друга?» — спросил тот. «Мы зовем его Юлик, а вообще-то он — Юлиан». — ответил Боровик. И Хем написал на титульном листе книги «Зеленые холмы Африки» своим широким, щедрым почерком: «Моему другу — Юлиану Семенову. Эрнест Хемингуэй».

Вскоре папа попал в Америку, но Хема уже не было. Отец считал, что его смерть была не несчастным случаем, а хорошо замаскированным самоубийством. Узнав от онколога, что он неизлечимо болен, писатель разложил на полу инструменты для чистки ружей, вымазал руки машинным маслом и выстрелил себе в голову.

А с вдовой Хема — Мэри папа в Штатах подружился. Старенькая, миниатюрная седая женщина с энергией молодого гладиатора и мудростью китайского философа вскоре приехала в гости в Москву. Приученная мужем к охоте, отправилась на Волгу стрелять с отцом уток. Разведя костер, они сидели в лесу, грели руки у огня, и Мэри рассказывала о Хеме, которого, как еще несколько близких, называла «Папа». С ним было непросто жить. Нужно было чувствовать, когда посидеть рядом, а когда оставить одного, — она эту науку постигла в совершенстве. А еще Мэри научилась не замечать его минутных увлечений и не устраивать бабских сцен и быть другом. Как же непросто быть женой художника, сколь немногим Бог дает великое умение прощать и принимать любимого человека таким, каков он есть.

Уезжая, Мэри подписала отцу большой фотографический портрет мужа: «„Papa“ would say: „For Julian — a great man and a wonderful мужик“. Me too. Mary Hemingway».[9]

В 76-м отец отправился по хемингуэевским местам на Кубу. Что за прием устроили ему кубинцы! В местечке, где он остановился, вывесили огромный плакат «Добро пожаловать, дорогой друг и товарищ Юлиан Семенов!». Попросили выступить. Потом развлекали, показывали местные достопримечательности, а главное, познакомили со старым рыбаком Грегорио — с выдубленным солнцем, прорезанным глубокими морщинами коричневым лицом и пронзительно-голубыми глазами. Грегорио был капитаном шхуны Хема «Пилар», рыбачил с ним, готовил еду (любимым блюдом писателя были спагетти под черным соусом), знал все его секреты. С него Хем писал Эдди в романе «Острова в океане», да и старый рыбак в «Старике и море» как две капли воды напоминает Грегорио… Папа провел с ним несколько дней, расспрашивая о своем кумире. Чем больше он о Старике узнавал (Стариком — «Вьехо» писателя называли друзья кубинцы), — как тот не терпел ложь, старался делать добро, дисциплинированно работал, хулиганил с молоденькими американскими туристками, тем явственнее ощущал присутствие Хема. Казалось, что тот вот-вот выйдет из своего светлого дома с английскими креслами в цветочек, рогами косуль и оленей на стенах, огромной библиотекой, и подсядет, улыбаясь, к ним… Грегорио пригласил отца на рыбалку, и они поймали огромную рыбу-пилу с длиннющим острым носом — таких в свое время ловил Хем. О той встрече отец написал один из лучших своих рассказов «Грегорио — друг Эрнесто», в котором мне очень нравится фраза: «Мир, лишенный ночных штормов и циклонов, которые задувают с Сан-Сальвадора, кончился бы, захирел от тоски и ленивого однообразия».

Папа прошел по Парижу Хемингуэя, отыскав его крохотную квартирку на рю Конт Эскарп. Посидел в знаменитом кафе «Клозери де Лила», где тот писал за чашкой кофе. Открыл Дарье и мне Испанию Хема — искреннюю, добрую, полную надежды и ощущения праздника. Он узнал о Хеме так много и написал о нем так искренне и хорошо, как может написать только друг…

В папином крымском доме-музее в Мухалатке висят четыре фото Хема: с Грегорио — на рыбалке, с Мэри — в саду, с Карменом — в Испании 36-го и большой фотопортрет. Заинтригованные обилием изображений бородатого американца, посетители просят разъяснений, и старенькая смотрительница Лидия Борисовна с важным видом, старательно произнося трудную иностранную фамилию, отвечает: «Так ведь Хемингуэй был большим другом Юлиана Семеновича!» По-моему, она говорит чистую правду.

Хуан Гарригес

Сын Дона Антонио — министра юстиции Испании в первом постфранкистском правительстве, Хуан в молодости был откровенно левым. На первом курсе университета тайная полиция Франко арестовала его за участие в подпольной студенческой организации, ставившей своей целью реформу общества и свободу слова и собраний (при генералиссимусе надо было получать разрешение секретной полиции на собрание, если встречалось больше пяти человек). Шесть месяцев Хуан отсидел в тюрьме, а потом его выслали к отцу — тогда послу Испании в Вашингтоне — «на перевоспитание».

Папа познакомился с Хуаном в Мадриде в самом начале семидесятых, и они стали неразлучны. Красавец, умница, отец семерых детей, Хуан полюбил Россию и поверил в возможность иметь с русскими дело. Раз папа организовал ему и его отцу поездку — не туристическую, а человеческую, по Союзу. Они пролетели над безбрежными полями Ставрополья на вертолете: добрый папин друг Леонид Поздняков, работавший в ту пору заместителем председателя крайисполкома, договорился с сельскохозяйственной авиацией. Потом поднялись пешком к Приэльбрусью, завезли в крохотную избушку — без электричества, на берегу тихой реки, к пасечнику, угощавшему каким-то удивительным медом, напоенным запахом трав. Шофер газика отвел папу в сторону: «Нельзя здесь испанцев на ночь оставлять, неудобно». — «Почему?» — «До ветру надо к тыну бегать. Стыдно, как дикие. Опозорят нас потом в буржуазной прессе».