Тот самый яр - Вениамин Колыхалов

Перед чистым взором историка-аналитика разлеглась раздольная Обь. Вспомнил высказывание учёного Татищева, который в одном из трудов назвал Обь Великой. С больших букв написал оба слова. С маленьких грешно заносить на бумагу слитые в одно ширь и даль.

Зачем было позорить Могучую реку, высоченный песчаный яр, устраивая здесь концентрационный лагерь? Кровельной жестью гремит словцо КОМЕНДАТУРА. По северному посёлку снуют сытые бездельники в военной форме. У многих висит килой кожаная поблескивающая кобура. Напустили на забитый народ охранное племя оклад-ников, мясоедов и хлебожуев…

От Великой Оби тянуло Великой свободой. От яра — неволей, жестокостью. Удалось Горелову откреститься от цепких органов, но тяжесть ноши креста давила на плечи, угнетала дух.

Появись скорее, первый пароход, просверкай белизной надежды, радостью полного отрешения от жуткой точки на карте страны. Но ведь таких точек, как спелых зёрен в головке мака… Думалось о первом долгожданном шаге на спущенный трап. Думалось о каюте, о торопливом говорке пароходных колёс… Уйдут в горькое прошлое директивы с грифом строго секретно, протоколы допросов. Сама Ярзона провалится в яму отрешённой памяти, замуруется в слежалый береговой песок.

Пароход…

Явись скорее, светлое видение, прогреми плицами…

«Не буду ждать возвращения пассажирского чуда с низовья… сяду в каюту, прокачусь по течению до последней пристани… потом плицы ещё усерднее загребут Обскую настырную воду. Утроится сила сопротивления. Каждый мучительный оборот колёс будет приближать к родному Томску со сказочными теремами, храмами, булыжным взвозом на Воскресенскую гору… Посещу спокойную красавицу — университетскую рощу… поброжу по таинственным аллеям. На одной из них птицей счастья прилетел первый восхитительный поцелуй… Где она — предвестница пыла любви? Сперва клубился в душе сонм надежд… сердце прошло испытание ознобом, жаром, лихорадкой… Укатилось всё забавным сказочным колобком…».

Узнав, что Серёженьку — несмышлёныша захомутали в органы внутренних дел, Катерина отдалилась от дел сердечных.

Много передумано о губастенькой озорнице — поклоннице поэзии Сафо. Когда успела Катя накинуть на себя шёлковое покрывало лесбийской любви? Распаляла себя культом нагих девичьих тел, овеянных ароматами пылкой эротики. Застенчивый Серёжа алел от обилия зажигательно-притягательных слов, от русалочьих телодвижений медички. Эротика парила в поднебесье, опускалась на облака простыней. Ей нравилось качаться на волнах оберегаемой страсти. Выдуманное не выдавалось за академическую любовь, не втискивалось в позолоченные рамки устоявшихся истин.

Смута отношений настораживала Сергея. Подступали периоды прельщения лесбиянки, не чурающейся мужских грубых ласк. Не раз впадала в кроватное озорство с носастыми парнями. Спокойно откровенничала: «Мне нравятся органы обоняния греческого происхождения… и другие органы… чтобы размер был беспроигрышным…»

Не мог соперничать со шнобелистами алтаец. Нос у него был нормальных параметров, слегка приплюснутый. Глаза с заметной узинкой.

«У тебя нос обыкновенного русского покроя».

«Катя, он тебе нравится?»

«Красивенький. Аккуратненький. Петушка два уместятся…».

С недоверием относился парень к любвеобильной студентке, успевшей с головой погрузиться в глубокий омут пылкости. Он называл её длинноногой чертихой в короткой юбке. Сейчас отдал бы все за обладание загадочной бестией, для которой секс являлся гремучей заводной игрушкой с неломкой пружиной.

В Колпашине ни с кем не заводил сердечный роман. То, что с ним вытворяла в постели Екатерина Томская, вряд ли повторит любая поселковая особа. Он перекормлен той разваренной сытной кашей из меню бесстыдства и полного раскрепощения. Красивая вампирша сумела выпить даже отвагу для новых знакомств…

Первый пароход… Он вплывёт в истоки сомнений. Доставит в мир, не сдавленный обузой захолустья. Здесь время течёт по клейким путям. Его тормозит Ярзона: её охватывает злоба, что сутки и недели находятся на свободе.

Машина ада смазывается вышибленными мозгами контры, промывается кровью невинно убиенных узников.

Никогда время для Горелова не было такой обременительной ношей. Оно тянулось тягомотной субстанцией. Приставало к подошвам утеплённых сапог. Опутывало липкими сетями. Одна отрада — работа над трактатом. Неужели недавние сослуживцы лейтенанта госбезопасности не прозрели, не пропитались жутью кровавой драмы на Обском берегу. Занавес не опустится. Время не скроет следов преступления. История государства Российского в бессчетный раз захлебнётся живой кровью народа-мученика…

На праздник встречи парохода «НАДЕЖДА» высыпала взволнованная поселковая рать. Таращили больные прищуренные глаза вылезшие из хибар и землянок спецпереселенцы. Гуртилась ребятня. Бабоньки в цветастых платках и полушалках переживали вторую молодость: глазели на вольницу обских вод, на гордый колесник, зычно пробазлавший на подходе к пристани.

Торговцы приготовились сбыть команде, пассажирам солёную и сушеную рыбу, орехи, клюкву, колобки желтеющего масла. Веселый остячонок принес на продажу связку беличьих шкурок.

Подкатилась телега с посылками, мешками почты. Сивая грязная лошадёнка пронзительно заржала у реки, будто и она испытала радость торжественного открытия навигации, прибытия бодренького колесника.

Сердце Сергея Горелова давно перешло в ритм учащенного биения. Просилось на волю, готовое броситься под крылья подплывающего лебедя. Пароход и впрямь смотрелся сверкающей гордой птицей. Свежие белила отсверкивали на майском солнце, придавая судну торжественность долгожданного появления.

Поодаль о чём-то перешёптывались два офицера. Сергей знал бывших сослуживцев. Презирал обоих за шкурничество, подхалимаж к начальству, за пустую критику на общих сборищах особистов… Ни за что не подойдёт к ним, не подаст руки на прощание.

Маячил стрелок. Посверкивающий штык винтовки был чуждым и диким среди праздничной толпы поселян. Даже зеваки из спецпереселенцев не портили общую картину всеобщего празднества.

По Оби несло запоздалые льдины. Основные откочевали к Ледовитому океану. Одиночки плелись нехотя, без желания покидая разливистый простор реки, дышащий свободой и светом майского полдня.

Большой чемодан холостяка Горелова имел по углам блестящие металлические насадки, согнутые в форме шишачков. Масса заклёпок придавала им охранный вид.

Бравый капитан «Надежды» медлил, не объявлял посадку. Красовался у рубки в поношенной, но опрятной форме. В солнечном блеске её принимали за новую.

Трап давно щекотал берег. Сергей улавливал скрип мокрого песка под сходнями, когда матросы шустрили по хлопотливым речниковским делам.

Скорее, скорее бы шагнуть на спасительную полоску с поручнями. Отъезжающих в низовье пассажиров немного. Толпится простой люд. Каюты первого класса вряд ли ему нужны.

Преподавателя военного дела окружили гомонливые школьники. Пришли попрощаться, погрустить: жалко расставаться с учителем-любимцем.