Дорога в Рим - Бен Кейн

Раздраженный тем, что расправа не удалась, Мемор отступил.

— Что ж, грех жаловаться. С наслаждением погляжу, как ты сдохнешь, — бросил он с жесткой ухмылкой. — У бестиариев сейчас звери как на подбор: тигр, львы, медведи, а то и диковины похлеще.

Арестанты обменялись тревожными взглядами, даже Петроний переступил с ноги на ногу. Ромул, испуганный не меньше их, все же умудрился не дрогнуть — чтобы не выказывать страха перед Мемором.

— Выбор за тобой, — великодушно согласился центурион, перебрасывая ланисте ключи от замков. — Выступление через два дня.

Коротко кивнув, он вместе с легионерами вышел на улицу.

— Расковывай, — велел Мемор, швыряя ключи тощему иудею с редкой бороденкой и торчащими зубами. — Потом отыщи застенок погрязнее. И скажи повару, чтоб их не кормил.

Потирая кожу, саднящую от ошейников, узники вслед за иудеем вошли в сырую, затянутую плесенью комнату, где на тесном полу можно улечься бок о бок двоим или троим, но никак не восьмерым. Ни постелей, ни одеял. Стражники Мемора, ухмыляясь, оставили арестантов одних.

Ромул с Петронием отошли подальше от двери и, прислонившись к стене, принялись наблюдать за гладиаторами — после того как стихла суматоха вокруг узников, те вновь вернулись к упражнениям.

— Два дня — и мы в Гадесе, — пробормотал Петроний. — Не заживемся.

В очередной раз подавив грозящее нахлынуть отчаяние, Ромул мрачно кивнул.

Петроний, сдвинув вместе кулаки, вздохнул.

— И что тому черноволосому подонку не сиделось? Если бы не он…

— Волю богов людям не понять, — ответил Ромул, сам толком не веря в сказанное.

— Да ладно тебе, почитатель богов. — Петроний, откашлявшись, сплюнул на песок. — Мы такой судьбы уж точно не заслужили.

Ромул окончательно пал духом.

Они были приговорены.

Два дня спустя

Фабиола, нахмурившись, вновь и вновь пробегала глазами колонки цифр на пергаменте, однако пересчитывай не пересчитывай — суммы оставались неутешительными. Время шло, а доходы от Лупанария не спешили расти, и вовсе не из-за бездеятельности хозяйки: отремонтированное помещение сияло новизной, в ваннах благоухала свежая вода, полтора десятка нанятых Веттием громил неотлучно стояли у входа и на улице, готовые драться в любой миг, — напасть на Лупанарий, не имея под рукой внушительного войска, посмел бы разве что самоубийца. Подкупив кого надо на невольничьем рынке, Фабиола собрала целый выводок новых девиц — смуглых темноглазых иудеек, иллириек со смоляными косами, чернокожих нубийских красавиц и даже одну огненно-рыжую британку со сливочным цветом лица, предметом тихой зависти Фабиолы.

Объявления об открытии обновленного Лупанария, развешанные по всему Риму, должны были привлечь вместе со старыми посетителями и новых, однако предвкушаемого наплыва мужчин Фабиола так и не дождалась — она явно недооценила влияние Сцеволы. В невзгодах, преследующих Лупанарий, явно угадывалась его рука, и надежды Фабиолы на то, что фугитиварий узнает о ее связи с Антонием и предпочтет исчезнуть, не оправдались. Пока она считала, что начальник конницы не знает о ее вражде со Сцеволой, она не осмеливалась назвать ему имя фугитивария, зато Антоний, чуть ли не угадывая ее мысли, не упускал случая упомянуть Сцеволу в самых восхищенных тонах.

Поначалу фугитиварий шел напролом, запугивая потенциальных посетителей: его наемники, толпящиеся перед публичным домом, никого не подпускали к дверям, и разъяренная Фабиола послала к ним Веттия с подручными. После горячей схватки, унесшей не одну жизнь, фугитиварий увел свои отряды на прилегающие улицы — наступил тревожный покой, то и дело прерываемый кровавыми стычками. Как ни вредили делам Лупанария открытые драки, неотступное присутствие людей Сцеволы отвращало еще больше посетителей, и избавиться от нежеланной опеки было невозможно: нанятые Фабиолой стражники не могли одновременно и защищать Лупанарий, и торчать день и ночь на всех окрестных углах.

Заведение так и не приносило желанной прибыли, и Фабиола, понимая, что богатство Брута небеспредельно, мрачнела день ото дня. Она легко мирилась с необходимостью проводить все больше времени в Лупанарии, однако отсутствие посетителей означало, что ей не так просто будет найти аристократов, готовых вступить в заговор против Цезаря. Все девицы были натасканы пересказывать ей любые реплики о политике, оброненные клиентами, и Фабиола надеялась таким образом выявить недовольных действиями Цезаря, однако поток сведений, как и поток клиентов, грозил иссякнуть на глазах — видимо, большинство аристократов побаивались осложнений и предпочитали не раскрывать рта.

Фабиола неделями не вылезала из Лупанария, мрачнея все больше; ее подавленность заметил даже Брут, сам с утра до вечера пропадающий в городе по государственным делам.

— Что толку с этого рассадника блох? Зачем было его покупать? — не выдержал он во время очередной, уже привычной ссоры, и напуганная Фабиола поспешила применить все свое искусство, чтобы успокоить его подозрения.

Не дожидаясь повторения таких сцен, она теперь старалась приходить домой раньше Брута и встречать его лаской, к которой он так привык: незачем заставлять его лишний раз нервничать — особенно сейчас, когда Марк Антоний стал ее постоянным любовником.

Эта связь, неожиданная для нее самой, изрядно осложнила ее жизнь и прибавила опасности, однако Фабиола пока не находила сил противостоять себе. Она, конечно, пыталась найти оправдания: мол, интригой с Марком Антонием она готовит смену Бруту на случай, если тот пожелает ее бросить, а еще Антоний может оказаться союзником в заговоре против Цезаря, — однако сама же понимала тщетность отговорок. Антоний, прославившийся на весь Рим похождениями с женами сенаторов, вряд ли всерьез потеряет голову из-за Фабиолы и уж точно не променяет на нее других любовниц, а уж его пламенная преданность Цезарю и готовность растерзать любого, кого он заподозрит в малейшей измене диктатору республики, и вовсе вошли в поговорку. Заикнуться при нем об убийстве Цезаря — все равно что подписать себе смертный приговор, и лучше было бы прекратить связь после первого свидания.

Все это она знала с самого начала знакомства — однако каждый раз спешила на встречу с Антонием по первому его зову. Даже снедающая ее вина перед Брутом и сознание того, что Брут не заслужил такого предательства, не останавливали: собственную слабость она ненавидела, однако ничего не могла с ней поделать. В глубине души девушка понимала причину: животная сила Антония, властный облик и уверенная манера завораживали — начальник конницы с ног до головы был лидером, сильным самцом, а насквозь здравомыслящий Брут — нет. В присутствии Антония Фабиола непривычно робела, и после стольких лет повелевания мужчинами ей даже нравилось чувствовать себя по-иному. Она таяла от его манеры раздевать ее глазами, ее кожа жаждала его прикосновений, тело тянулось к его телу.

Случись Бруту обнаружить их непростительную связь — Фабиола не поручилась бы за последствия. Начальника конницы он не любил даже в лучшие времена, а в гневе бывал страшен, и свидания с Антонием девушка держала в строжайшей тайне: встречались они или в незаметных гостиницах в предместьях Рима, или в одном из многочисленных городских домов, принадлежащих Антонию. Выскальзывая из Лупанария, Фабиола брала в провожатые только Веттия или Бенигна. Йовина толком ничего не знала: теперь, когда она перестала быть хозяйкой, рабы и девицы ей ничего не докладывали и старухе приходилось полагаться лишь на собственные глаза и уши, а если она о чем-то и догадывалась, то благоразумно не задавала вопросов. Фабиола прекрасно понимала, что, доведись кому-то из рабов посплетничать с собратьями или посетителем — скандальная новость о ее интрижке с Антонием мигом облетит всю столицу, поэтому об отлучках знали лишь Доцилоза и привратники. Бенигн и Веттий преклонялись перед Фабиолой настолько слепо, что все ее поступки принимали как данность, а Доцилоза, хоть и не одобряющая роман на стороне, была слишком захвачена общением с Сабиной, к которой наведалась сразу же, как выздоровела после лихорадки.