Стрекоза ее детства - Мартен Паж

В безликой толпе попадались и некоторые волки в овечьих шкурах, которых Фио уже встречала в последнее время.

Появился пожилой господин величавого вида, с тростью в руке и надменной маской на лице, вылепленном множеством пластических операций. Взгляды присутствующих устремились ему вслед. Гранвель нахмурился, раздраженный тем, что кто-то крадет причитающееся ему внимание. Он тут же покинул холл и прошел в выставочный зал. А Фио хотелось лишь одного — съесть блин у Миши Шимы. Хотя ее и тошнило от одной мысли о еде, несмотря на это, она изо всех сил старалась сосредоточиться, чтобы как-нибудь материализоваться прямо там. Неизвестной болезни всегда предпочтешь известную; несварение желудка виделось ей сейчас благословенным убежищем, ибо его неприятные проявления могли бы отвлечь ее от настоящего, которое полностью вышло из-под ее контроля. Шарль Фольке уже был тут как тут и представил ей господина с тростью как основоположника какого-то направления с названием из нескольких слов, из которых Фио запомнила «модернизм».

Значит, это тот самый человек, который написал статью в ее защиту, опровергнув обвинения Серве де Каза.

В отличие от Алумбрадоса Гранвеля, который был прежде всего художником, а уж потом критиком и галерейщиком, Грегуар Карденаль был в первую очередь критиком и только потом галерейщиком и художником. Эти отличия лишь усиливали их взаимную ненависть. Когда Алумбрадосу Гранвелю исполнилось восемнадцать, он пообещал себе, что станет Пикассо или никем, и полностью себя реализовал, став-таки никем. У этого пустого места имелись свои поклонники, он часто мелькал в прессе и по телевизору, и, надо сказать, пользовался влиянием все же более устойчивым и заметным, нежели симптомы метеоризма. Желая прослыть интеллектуалом, он нападал на человеческую глупость.

Грегуар Карденаль относился к числу проворных хищников — этакое некрупное звероподобное пресмыкающееся, довольно хрупкого телосложения. На руках у него не хватало одного пальца — он потерял его на баррикадах во времена своей бунтарской молодости. У него были широкие загнутые когти, а гипертрофированный ноготь второго пальца левой ноги вообще имел вид устрашающего оружия. Его жесткий хвост торчал горизонтально, являя собой пример на редкость длинного позвоночного отростка, это позволяло ему перемещаться с удивительной быстротой и проворностью: именно так он набрасывался на свои жертвы, разрывая их в клочья. Его огромная голова, однако, весила немного из-за огромных полостей, в которых его слабые мысли получали громкий резонанс, благодаря чему казались гораздо значительнее, чем были на самом деле. На каждой челюсти у него было по два ряда зубов, острых и длинных, как кинжалы, а посему малейшей его ухмылки хватало, чтобы отогнать прочих самцов. Он не обзавелся семьей: слишком уж рискованно делать ставку на детей, желая остаться в памяти потомков. Ребенок мог заболеть, умереть, убежать, жениться на дочке почтальона. Произведения искусства вели себя более дисциплинированно. К тому же они были прочнее и долговечнее, а главное — им не приходилось менять подгузники. Он провозгласил, что каждый художник создает свою собственную матрицу вместо существующей в природе, с удовольствием лишив женщин монополии в вопросах деторождения. Однако он вовсе не был женоненавистником, скорее наоборот, в подтверждение чего написал картину под названием «Любовь женщины».

Он принадлежал к разряду просвещенных психопатов. Ему не грозило закончить свой путь в тюрьме или в сумасшедшем доме, скорее во главе какого-нибудь учреждения культуры или академии. Благодаря воспитанию и влиянию среды он научился сдерживать свои садистские наклонности. Он не был убийцей с оружием в руках не потому, что это плохо, а потому, что — и это гораздо хуже — такое убийство выглядит неподобающе. Он убивал словами, совершал свои гнусности на первых полосах газет, истреблял публично то самое искусство, верным рыцарем которого себя мнил. Он был готов многое принести в жертву искусству, не обращая внимания на то, что этим многим являлось само искусство. На торжественных церемониях, таких как коктейли и презентации выставок, он разил врагов своей улыбкой, в упор не узнавая знакомых, обдавал презрением и всячески использовал свое положение в отношении более молодых или менее именитых. Он заклинал смерть незримыми человеческими жертвоприношениями, жертвуя не во имя истины, а как раз ею самой, без колебаний меняя ее обличье как одежку, в зависимости от погоды. Его деятельность омрачалась лишь болезнью, которая постепенно умерщвляла его плоть. В его теле обосновался рак печени. Но это не сильно его пугало, поскольку всю жизнь он верил только в то, что отражается в зеркале. Причем он предусмотрительно избрал для себя особые зеркала — не те, для массового потребителя, что можно купить в магазине, а те, в которых он находил наилучшее, а значит, наивернейшее свое отражение: такими зеркалами ему служили газеты, телевизионные камеры и восхищенные глаза узкого круга его страстных поклонников. В них благодаря макияжу, свету софитов и мириад обожающих глаз на его теле не было видно никаких следов болезни.

И в прессе, и в обществе он считался страстным защитником искусства, потому что написал целую книгу под названием «Защита искусства»; он также слыл борцом за свободу, поскольку написал пламенное воззвание «Во имя свободы». Помимо безупречного вкуса он отличался мужеством, которое заставляло его сражаться с господством англосаксонской культуры, укрепляя тем самым господство своих друзей. Он не терпел, когда к произведениям искусства относились как к товару, но не настолько, чтобы ими не торговать, сколотив таким образом приличное состояние на торговле предметами искусства и собственными работами. Он воплощал собой тип свободного оригинала, эдакой ошибки природы весом в восемьдесят кило, включая трость.

В своем журнале «Estomac» он напечатал хвалебную статью о Герине Эскрибане главным образом потому, что риторическое искусство позволяло обнаружить некоторые озарения в его работах. К тому же он панически боялся вовремя не распознать великого художника, а потому не скупился на признания значимости и гениальности, чтобы уж точно не промахнуться. Ведь столько гонимых при жизни художников, которых забыли защитить, узнать и понять, вошли в историю, тогда как массу самых авторитетных лиц, восхвалявших претенциозные и модные бездарности, память потомков не сохранила.

Карденаль обратился к Фио с бесконечно долгой речью. Он говорил скромно и с любовью, в основном о себе, не переставая удивляться широте этой темы. Он рассказал ей несколько историй про Амброза Аберкомбри, которые якобы происходили на его глазах; увлекся и, разоткровенничавшись, признался в близкой дружбе с великими художниками прошлых десятилетий. Фио чувствовала себя неловко рядом с этим пожилым ироничным господином, у которого так хорошо подвешен язык. Она не знала, что ему сказать, и это было как нельзя кстати, поскольку Карденаль редко задавал вопросы, а когда с ним такое все же случалось, спешил на них ответить сам. В конце концов он бросил ее, как дикий зверь растерзанную и обглоданную добычу, насытившись и удовлетворившись демонстрацией собственного величия. Его образ задел сетчатку Фиониных глаз. Она моргнула, и он исчез, словно попавшая в глаз соринка. Во время этой односторонней встречи Фио хранила молчание, но иногда безмолвие таит в себе такие громы и молнии, что может легко испепелить сухие слова самых красноречивых ораторов.