Террор на пороге - Татьяна Алексина

А в ответ, как обычно:

— Но ведь если бы ее пребывание на курорте не совпало с нашим…

Убедившись в безвыходности, она болезненно побледнела. И сероватая бледность эта осталась цветом ее лица. Косметика раньше не выдавала себя, а после моих безрезультатных переговоров сделалась очевидной, разоблачающей, а не маскирующей… Увядание красоты происходило у меня на глазах.

Спустя полторы недели бывший супруг пришел ко мне уже без приглашения. Сперва мне представилось, что он ощутил ответную потребность в нашем общении. Но вскоре уловил, что «ребенок» направлен ко мне каким-то тревожным и весьма взрослым поводом. А отнюдь не сентиментальным стремлением повидаться… «Небось, хочет выяснить, как я преподнес «матери» и «старшей сестре» нашу беседу. И потому от волнения повзрослел». Такая посетила меня ошибочная догадка, — и я, отчего-то не жалея гостя, оповестил:

— Она все безусловней нуждается в докторе моей специальности.

— Откровенно говоря, и моей тоже.

Он был не просто хирургом, а прежде всего хирургом-онкологом. Я давно и с напряжением ждал: какая еще напасть на Свету обрушится? Напасти, как уже сказал, в одиночку не бродят…

От пациентки я знал, что бывший супруг и ныне, как у них было заведено, подвергает ее онкологическим обследованиям, потому что «у Светланы в этом смысле плохая наследственность».

По-юному задиристый вихор на макушке онколога, забавлявший меня при первом знакомстве, был призван к порядку, солидно приглажен или сам, распознав обстановку, сник.

Каждая профилактическая процедура означала для Светы свидание с Валентином, — и она от обследований не отказывалась. Она их ждала…

Становясь — тоже у меня на глазах — взрослее взрослого, Валентин произнес:

— Откровенно говоря, исследовали, проникали, да не проникли. Операция неотвратима немедленная. Если уже не поздно… А ответственен исключительно я: вовремя не обнаружил, и к тому же стрессы способствуют…

Оборвав фразу, он обреченно махнул рукой: дескать, и так понятно.

Другой бы про стрессы умолчал: людям свойственно выступать самоадвокатами, а от само-прокурорства изобретательно уклоняться. Но Валентин, я догадался, амнистировать себя не желал даже в тех случаях, когда никто, кроме него самого, не выносил ему приговора.

Что греха таить, многие предпочитают переваливать свои грехи на чужие плечи. Он же, напротив, взваливал на себя и то, в чем его греха не было… Медицина ведь и по сию пору не докопалась убедительно до причин, до истоков онкологических катастроф. Он же неукротимо упрекал в болезни Светы себя.

Как психолог я, полагаю, безошибочно определял, к какому хирургу на операционный стол не опасно ложиться, а к какому рискованно. К этому было можно…

В чем-то наши призвания оказались схожи: мы оба стремились избавлять своих пациентов от беспощадных недугов. Про недуг, коему отваживался противостоять я, написал Пушкин. О чем я уже поминал… Об онкологии же поэт ничего такого не высказал, поскольку в его пору ведали о том «раке», который попугивал лишь своими клешнями, но которого, сварив, с аппетитом съедали, а того, который, как говаривали, «съедал людей» еще толком Не разглядели.

Мне чудилось, что она предстоящей операции рада: ее жизнь у него в руках! Может, и после Валентин не захочет ее из рук своих выпустить?!

Сквозь сероватую бледность нерешительно пробивалась прежняя, будто юношеская, девичья атласность… Казалось, Света готовилась не к операции, а к долгожданным свиданиям. Ведь она будет смотреть на него вблизи! А после заснет возле него… почти как раньше. Пусть и под наркозом. А позже…

Сумасшедшая любовь опять обрела надежду. Она благословляла болезнь.

— Откровенно говоря, успели в последний момент. Если б еще чуть-чуть… Но ты спасена! — первым сообщил Светлане бывший муж, как только она очнулась от наркозного забытья.

По мнению Светы, Валентин был «спасителем». И он вновь подтвердил это мнение.

А она подумала: «Так дорожить моим здоровьем, моей жизнью может только обожающий человек. Давно надо было заболеть!»

…Послеоперационное пребывание в больнице Света силилась максимально продлить: они виделись не по воскресеньям, а каждый день! «Так, постепенно он снова привыкнет…»

Но все же нагрянул час, который она оттягивала, — медсестра, как о сюрпризе, ей объявила:

— Завтра мы вас выписываем!..

Вскоре в палату пришел Валентин. По-мальчишески раскинувшись на белом палатном стуле, он, преодолевая усталость, удовлетворенно вздохнул.

— Откровенно говоря, измотался я до предела. От нависавшей угрозы. От неотвязных дум о твоей болезни… — А ей послышалось: «От неотвязных дум о тебе», — и она улыбнулась. — Надо бы отдохнуть. Или, вернее, передохнуть. Рвану дней на десять к морю, к теплу…

— С ней? Туда, где крутилось «чертово колесо»? Он кивнул, так как общался с ней и с окружающим миром лишь «откровенно говоря».

— Ты предал меня.

— Я знаю. Тем, что…

— Нет, не этим, — перебила она.

— А чем же?

— Тем, что ты меня спас.

Быть может, впервые она решилась на печальный упрек.

От автора. Сюжет этот почти документален… Его много лет назад поведал в кругу писателей врач-психиатр, не назвав, естественно, подлинных имен и фамилий. Может, кто-то об этом уже написал… А я на расстоянии десятилетий заново расслышал психиатра и постарался воссоздать ту историю по-своему.

Январь 2004 года

Времена не выбирают —

В них живут и умирают…

Александр Кушнер

Уходит из жизни мое поколение, родившееся в конце двадцатых или начале тридцатых годов — уже! — прошлого века. А вместе с нами уходит порою и память о дорогих людях, об их неповторимых судьбах и семейных преданиях.

Все мы, «унесенные ветром» из страны, где родились, где остались могилы близких, с горечью осознаем: дети наши, утверждаясь на новых землях (что, естественно, им не в упрек!), иногда сами отторгают себя от российской культуры, перестают читать книги на русском языке (нужно скорее познать новый), а уж внукам вовсе не хочется хоть в чем-то быть непохожими на окружающую молодость. Порой вообще не возникает интереса к стране исхода, ее истории, не говоря уж о таких «подробностях», как пути-дороги их предков…

Вот я, абсолютно не лретендуя на художественность, и решила записать самое сокровенное из того, что давно, постепенно, годами зрело в моей душе, теребило совесть, побуждало память «заговорить», многое вспомнить, чтобы когда-нибудь мои дети и внуки, почувствовав все же зов предков, смогли опереться на мои скудные, но до боли в сердце не потускневшие «картинки с выставки» исчезнувших жизней.