Икар - Расселл Эндрюс

— Джек, ты все понимаешь. Это процесс, но он происходит. Вижу по твоим глазам, что ты начинаешь понимать. Я обещал, что верну тебя к жизни, так что воспринимай это как факт.

— Ладно, — сказал Джек. — В данном разговоре я приму это как факт.

— Вот и хорошо. Итак, ты знаешь, что твое тело постепенно придет в порядок. В норму. Оно станет еще лучше. А как с остальным?

Джек не ответил, но не потому, что у него не было ответа. Просто его сразили собственные мысли.

— Думаю, ты можешь вылечить мое тело, — наконец проговорил он. — Но не сердце. Во многом мы с ней были единым целым. И когда она умерла, во мне тоже многое умерло, так что эти куски уже не склеишь.

— Я сделаю тебя целым, Джек. — Слова прозвучали негромко, но в них прозвенела страсть и убежденность. — Я сделаю это. А потом, быть может, получится так, что и умершее оживет. Я хочу, чтобы это ожило в тебе, — в жизни ничего так не хотел.

— О ком мы сейчас говорим? — спросил Джек. — О тебе или обо мне?

На этот раз Кид промолчал. Он только спокойно указал на гантели, и Джек потянулся к ним. Ему предстояло сделать еще один шаг к тому, чтобы стать целым.

Опять. Все сначала. Он ничего не понял.

Что же нужно Джеку Келлеру, чтобы он понял?

Что нужно, чтобы он понял, что нельзя красть принадлежащее другим? Сколько нужно смертей и несчастных случаев, чтобы он это уразумел?

Еще одна смерть, по меньшей мере.

Еще одна.

А потом еще один шанс.

Тогда, может быть, если допустить такую возможность, все это закончится. А если нет…

Что ж.

Больше шансов не будет.

Но умрет еще много людей.

Конец года был морозным и снежным. Начало зимы заставило Нью-Йорк играть главную роль в пьесе самых ярких городских противоречий. Дома сверкали огнями и озаряли небо, будто живые. Город стал чистым, свежим, он просто пульсировал от избытка энергии; он словно бы умолял, чтобы его исследовали, осматривали и оценивали, вот только туристы и покупатели ужасно затрудняли передвижение. Приходилось вертеться во все стороны, чтобы полюбоваться необычайной красотой вокруг, однако стоило зазеваться — и ты рисковал поскользнуться, наступив на горку грязно-коричневого подтаявшего льда у края тротуара.

Встречать Рождество Джеку было нелегко, но он принял близко к сердцу совет Мэтти. Неделю между двадцать пятым декабря и первым января Джек пил прекрасное вино, вкусно ел, допоздна засиживался с Домом, Кидом и редкими гостями, напоминавшими о Кэролайн и добрых старых временах. Джек все чаще ловил себя на том, что надеется на добрые времена и в будущем. Это его и радовало, и пугало. Его охватывало сильное чувство вины, и с этим чувством он то боролся, то уступал ему.

«А что, если бы…»

В канун Нового года Джек и Дом отправились в «Дэниэл», лучший ресторан Нью-Йорка. Дом угощал. Пригласили и Кида, но он встречал Новый год с кем-то из своей Команды. С кем конкретно, он сначала не хотел говорить, но в конце концов все-таки признался, что встречается с двумя женщинами. Вечером — с Гробовщицей, а после полуночи — с Затейницей, когда та освободится после работы. Джек только покачал головой и сказал Киду: «Надеюсь, ты знаешь, что делаешь». Впервые за все время Кид не ответил, как прожженный донжуан. Он пожал плечами, словно был не очень уверен в этом.

Второго января состоялось другое празднество. Пришел Дом, пришли Кид и Мэтти. В три часа они дружно встали и прокричали «ура», когда посыльный из «Доброй воли»[15]забрал инвалидное кресло, в котором Джек больше не нуждался.

— Заходите через месяц, — сказал посыльному Кид. — У нас есть еще парочка костылей, они нам тоже не понадобятся.

Через пару недель после этого Кид вышел из кабины лифта и увидел Джека, который встретил его взволнованным взглядом. Кид направился было, как обычно, в тренажерную комнату, но Джек остановил его и указал на гостиную. Кид не понял, в чем дело, однако вошел в комнату, повинуясь взгляду Джека.

А взгляд Джека был устремлен на новую картину, которая висела в гостиной на стене. Одинокая картина, озаренная мягким потолочным светом. Небольшая, фута два на три. Но при этом картина главенствовала в комнате. Кид обернулся и посмотрел на своего друга и пациента: в глазах Джека сверкали набежавшие слезы.

— Ты знаешь, что это такое? — спросил он Кида.

Кид кивнул.

— Хоппер. Раньше я ни разу не видел оригиналов.

— Я не думал, что готов приобрести эту картину, но некоторое время назад связался с агентами, и мне сообщили, что ее выставляют на аукцион… и я решил, что уже пора.

— Пора — что?

— Сделать то, что я должен был сделать. В каком-то смысле сдержать обещание. Чтобы иметь что-то красивое, чем можно было бы любоваться.

— Ты считаешь, что это красиво?

Джек с неподдельным удивлением спросил:

— А ты так не считаешь?

Кид пожал плечами и писклявым голосом произнес:

— Я считаю Эдварда Хоппера депрессивным вариантом Нормана Рокуэлла.[16]

У Джека от изумления отвисла челюсть.

— Как-как?

Кид ухмыльнулся.

— Джек, — сказал он. — Я ни фига не смыслю в искусстве. Я просто цитирую.

— Кого-то из членов твоей треклятой Команды?

Кид кивнул.

— Новенькую. Вот уж она в искусстве разбирается.

— Окажи мне любезность и передай ей, пусть катится на все четыре стороны.

Кид рассмеялся.

— Ты не захочешь знакомиться с ней, Джек, после того, что я только что узнал о ней.

— Эта чертова Команда, — пробормотал Джек. — Я даже не верю, что она существует.

Продолжая хохотать, Кид проговорил:

— Существует, существует. Между прочим, про Новенькую написано во вчерашней «Нью-Йорк таймс». Она знаменитость.

— Даже не вздумай ее сюда приводить. Не позволю ей смотреть на моего Хоппера, черт побери!

— Я просто шучу, Джек. По-моему, картина чудесная. И ей бы она тоже понравилась.

— Твоя паршивая Команда, — упрямо проворчал Джек.

— Потрясающе красивая картина, Джек. Клянусь.