Помощник китайца. Я внук твой. Две повести - Илья Кочергин

И вместе с тем я всегда думал, что она родилась давным-давно — раньше всех на свете, потому что только она знала, что поёт жаворонок в начале июня, как по-разному кукует кукушка, зачем домовые плетут косички у коней по ночам, что означает, если воробьи купаются в пыли. Я с удовольствием запоминал эти маленькие тайны. Она умела вымачивать и мять коноплю и крапиву, вить из них верёвки, она умела найти сладкий корень солодки или съедобный стебель медвежьей дудки по весне и знала грибное слово, которое потом доверила мне.

Я вспоминаю, как приезжал к ней в последний раз, перед отъездом сюда. Она открыла дверь. Поворчала сначала, что видит меня только в те дни, когда мать привозит деньги за квартиру, потом пошла ставить чай. Мама ещё не вернулась, и мы стали её ждать с бабушкой на кухне.

— Какие-то вы, молодые, все, как замороженные. Ни то — ни сё… Ни учиться толком, ни работать. На шее сидите родительской в такие-то взрослые годы. А ведь, посмотри — мать-то уже твоя ведь немолодая. Шестьдесят как никак. Ведь у ней и здоровье-то уже… А всё — и то успеть, и со мной, и на работе, и деньги сыночку. И она же не железная, между прочим. Вон, жёнушка твоя, хотя бы учится целыми днями на этой своей, психологии, что ли. А ты? То в своей Сибири, как тюремщик, мотался, груши хреном околачивал. Теперь тут без дела сидишь.

Теперь она может долго так, хотя и рада, что я приехал.

— Бабань, ну почему без дела, я фотографирую, статьи в журналы пишу. Путеводитель туристический скоро выйдет, за него тоже деньги получу.

— Деньги получу. Ещё не получил, а карман оттопырил. Знаешь, как говорят: птичка уже в гнезде, а яичко-то ещё в…. Вот и ты так. Получу, получу. Получи сначала.

— Ладно, бабань. Скажи лучше, как у тебя-то? Как твой кашель, как глаза? — Надо как-то её отвлечь.

— У меня… У меня-то дела — как сажа бела. У меня… У меня вон — кроссворды отгадать, телевизор посмотреть, хотя один шут, ничего же не вижу. Так, мелькает что-то в экране, туда-сюда, туда-сюда. Что я теперь могу, в мои-то годы? Уплыли, как говорится, муде по вешней воде. — Она помолчала. — Фотографирую… Много ли ты на этом зарабатываешь? Делом нужно заниматься. Сравни-то, какой дед был, даже и отец твой, а какой ты — шалопай и всё.

— Ну, слушай, он же тоже любил снимать, дедушка. Ты же показывала мне его фотографии.

Она не стала отвечать. Она налила мне чай и начала на ощупь колоть щипцами рафинад на мелкие-мелкие кусочки. У неё ещё были запасы кускового сахара с незапамятных времён. Доставала куски из пачки, колола их и складывала в сахарницу. Морщась, вглядываясь помутневшими глазами в свои руки, потихоньку матерясь, пошевеливая губами.

— Ведь и жалко её, твою мать-то. Всё бьётся, как птичка, всё старается для всех. А ведь она всегда слабенькая была. Это я, бывало, как конь, бегала, с пяти до двенадцати ночи каждый день, и не замечала.

Немного отвлеклась, теперь только не дать ей свернуть с воспоминаний о молодости.

— Это когда ты на фабрике работала?

— На фабрике. А девчонки маленькие ещё были. В полпятого-пять встаю. За матерью прибрать, постирать, завтрак сготовить, потом девочек поднять, потом на фабрику. Это ж мужская работа была — с утюгами. Попробуй целый день тягать утюг-то. Потому что всё-таки мужчина не пойдёт на такое. Гладили мы рубашки военные, защитного цвета. На космонавтов, на военных мы шили и гладили… Потом, после смены, — на метро до «Калужской». Сейчас она «Октябрьская», а раньше «Калужская» называлась. А оттуда ещё два часа на автобусе. Выйдешь — и через поле бежишь. Бегом бежишь, ведь вдруг не успеешь. К берёзкам тем, ты ведь их знаешь…

Бабушкина речь оживляется, она продолжает колоть сахар, но уже медленнее, она смотрит то на меня, то в окно. Потом и вовсе бросает щипцы.

— Я ведь простила его. Сначала злилась, а теперь простила. А что обижаться, ведь мужик — он и есть мужик. Хоть ты его вознеси, хоть ты его вон — бомжем сделай. Какой спрос в этих-то делах с мужика? Да ведь и уставали они как! Во время войны-то. Нужен же отдых для всех. Ты попробуй так работать, это ведь и не с утюгами — это посложнее будет. Как Главный вызовет, так беги. Ночь-полночь. Ему ж разницы нет. А ведь Он по ночам-то как раз и любил работать. Так иногда и получается, что и спать не спали они вовсе.

Раньше бабушка со мной о таком не говорила. Только лет пять назад что-то случилось с ней. Прорвало. Я читал, что после скольких-то лет одиночества вдовы, по христианской религии, снова девушками становятся, невинность приобретают. Правда или нет — не знаю. Но похоже на то.

— Простила. А как не простить? Только толку-то? Жизнь-то прошла — как рябина к дубу тянется. Тянется-тянется, а всё одно — дуб-то на другой стороне реки-то. Как в песне, знаешь? Ведь и не дотянешься. Ведь и не придёт, бывало, под те берёзки — охрана, дескать, не отпустила. А придёт, так что? Бежишь обратно, а платье всё помято, озеленено об траву. Иногда и заплачешь. Бежишь на автобус, как проститутка какая. Меня же ведь она так и обозвала тогда. Ох, Илюшенька, ведь трудно всё это было, трудно.

Бабушка смотрит в окно.

— А как не простить-то? Бог терпел — и нам велел, как говорится. Вот и теперь терплю. Что я теперь могу для вас сделать? И квартиру отдала, и всё. Теперь только потихоньку терпеть. Но уж недолго. Только ведь непутёвая у вас бабка попалась, так что, может, и долго протяну. Но уж и вы не обижайтесь, я же ведь всё отдала. Так если позвоните когда — мне приятно.

Надо будет позвонить ей отсюда, из Бельгии, ей действительно будет приятно. Главное — не забыть.

Утром солнышко. Под ногами на дорожке трескаются крохотные нерусские жёлуди, когда я иду в гараж за велосипедом. Может, и не платаны это, а дубы, раз с них жёлуди сыплются? С чего я взял, что это платаны?

Меня провожает маленькая робкая такса, сучка по имени Макс, её хвост всё время в движении, но она отскакивает от меня, как только я пытаюсь заговорить с ней. Настоящая деревенская, наученная жизнью собака. Или я ей просто внушаю какие-то подозрения?

А может, она чувствует, что я частенько убивал животных, собак тоже приходилось несколько раз. Если я попаду в тяжёлую ситуацию, буду голоден, то могу и съесть её без всяких угрызений совести.

Мне иногда кажется, что готовность убить, использовать, причинить боль или избавить от мучений привлекает. Я видел эту покорную доверчивость у животных — собак, кошек, лошадей. Особенно у самок. Они начинают верить тебе, они хотят тебе понравиться, они радуются тебе, когда ты приходишь и ласково с ними говоришь, они готовы идти за тобой — это видно, достаточно просто посмотреть, как двигается их тело, посмотреть в их глаза.

Кто из мужиков отказался бы переспать с шахидкой? Вернее, жестоко отыметь её в ночь перед терактом. Глядеть на её отрешённое лицо, угадывать биение жизни и желания где-то внутри. Интересно было бы провести такой опрос, хотя, конечно, никто честно не ответит. А эти будоражащие легенды о сексапильных прибалтийских снайпершах в первую чеченскую, которых наши солдаты окрестили белыми колготками?