Суринам - Олег Радзинский

В последнюю секунду он увидел рядом длинную тень, как большую рыбу, и кто-то больно схватил его за руку. Его вытащили наверх, но он выскользнул и тяжело пошёл на дно; он был очень тяжёлый, тяжелее, чем всегда. Он не понимал, почему ему не дают спать, но тень нырнула за ним, нащупала его голову, затем плечо и больно потащила наверх. Он увидел солнце, вдохнул и закричал. Дышать было больно.

Солдат плыл, загребая одной рукой, а другой держа Илью. Илья смотрел на небо и не понимал: это тоже вода? Затем его вынесли на берег, и плачущая Мадина, и все мальчишки вокруг, и люди, что прибежали с пляжа. Мадина трясла Илью и плакала, а потом бросилась целовать солдата. Тот прыгал на одной ноге, пытаясь попасть в сапог, и говорил с сильным южным акцентом:

— Дурной малой, от дурной.

В слове «малой» он делал ударение на «о».

Сейчас, оставшись на Keuken Terras после того, как Кассовский извинился и ушёл наверх, Илья снова чувствовал, что стал частью потока и уже не его несёт неведомо куда, а он сам несётся — маленькая частица сверкающей массы воды. Как и тогда, в детстве, происходящее с ним было сильнее его, и он не хотел больше бороться: он хотел раствориться в не своей воле и стать её частью. Но тюремная выучка — годы борьбы против чужой силы и своей слабости — не давали это сделать. Он должен был выбраться из потока, и не только; он должен был остановить поток.

Он так и не успел спросить Кассовского, для кого накрыли третий прибор.

Илья решил найти мастифа. Того не было видно уже два дня, и почему-то Илье казалось, что его нужно найти. Ему казалось, что это важно.

Илья бродил по мокрому саду, свистя и крича:

— Гроот! Гро-о-т!

Люди, подрезающие кусты, опрыскивающие деревья чем-то кислым, выравнивающие гравиевые дорожки между линиями высоких цветов, смотрели на него с удивлением и отводили глаза. Илья спрашивал их о собаке, но они лишь качали головами, и их незнание отзывалось в скрипе его шагов по гравию. Илья дошёл до ворот; здесь снова дежурили охранники в камуфляжной форме, словно не было двух дней одиночества и перемены во всём.

Бассейн только закончили чистить, и Илья лёг в тени на деревянный лежак из дорогого тика, покрытый толстым ярко-синим матрасом. Купаться не хотелось. Он понимал, что Кассовский что-то готовит, что у него есть какой-то замысел в отношении Ильи, но не мог даже отдалённо представить себе, что это. Кассовский был кукловод: он дёргал за ниточки, но Илья хорошо знал Адри и не мог поверить, что в мире существует хоть один человек, способный заставить её подчиняться. Он пытался понять источник власти Кассовского над ней и наталкивался на стену непонимания, невозможности, нереальности, и мысли — от бессилия найти ответ — начали расплываться в серую массу обрывков и мешаться, мешаться, мешаться.

Солнце стало клониться к западу — красный шар над мокрой землёй, и всё вокруг притихло, затаилось до вечерней прохлады. Илья заставил себя не заснуть; он встал и пошёл в дом.

Он нашёл Кассовского на Семейной террасе — с книгой в руках, другие три книги рядом, на каменном шершавом полу. Тот пил что-то холодное и, не сказав ни слова, кивнул Илье и продолжил читать. Но Илья не был намерен позволить ему делать вид, что ничего не происходит.

— Я считаю, что пришло время ответов, — сказал Илья громко. Он сел в кресло напротив Кассовского. — Я думаю, мы должны объясниться. Сейчас.

Кассовский поднял глаза. Он вздохнул и с сожалением снял очки. Было видно, что он хотел бы продолжить чтение.

— Илья. — Кассовский замолчал, словно не знал, что сказать дальше. — Будете что-нибудь пить? — Он потянулся к витому шнурку звонка под навесом. Он старался быть хорошим хозяином.

— Не буду. — Илья не узнал свой голос, так твёрдо он то сказал. — Не буду ничего пить.

Кассовский кивнул. Он закрыл книгу и положил её на пол, названием вниз. Илье было интересно, что он читает.

— Я хочу услышать от вас объяснение всему, что здесь происходит, — сказал Илья. — Кто такие люди, выдававшие себя за Рутгелтов, и для чего они это делали. Кто вы такой. Зачем вы заманили меня в Суринам. Что вам от меня нужно. И как со всем этим связана Адри.

Кассовский молчал. Он смотрел Илье в глаза, не отводя взгляда, ожидая, будет ли тот продолжать. Илья тоже ждал.

— Это всё? — спросил Кассовский. — Это все ваши вопросы?

— Нет, — сказал Илья. — Ещё я хочу знать, куда делся мастиф.

Кассовский рассмеялся. Он смеялся искренне, громко, и его бледные глаза смеялись вместе с ним. Кассовский закашлялся от смеха и должен был сесть прямо. Он отпил из своего длинного узкого стакана и посмотрел на Илью.

— Не обижайтесь, — Кассовский кивнул Илье, — я смеюсь от того, как хорошо Адри вас знает. Она меня предупреждала, что, когда вы начнёте наконец задавать вопросы, вас больше всего будут интересовать не тайны, а загадки. Ну, знаете: кто есть кто, кто куда подевался и прочая чепуха. Нет, нет, не думайте, — он увидел в глазах Ильи боль: — Она вас любит. Действительно любит. Просто она вас очень хорошо знает.

Он замолк, и Илье на секунду показалось, будто на террасе стало холодно. Кассовский сидел, не замечая Илью, погруженный в свои мысли о тайнах, мысли, где не было места загадкам. Потом он поднял глаза.

— Да и все мы вас любим, — улыбнулся Кассовский. — Правда.

— Кто — вы? — Нельзя было дать себя запутать. — Кто вы все?

— Все, кого вы здесь встретили. Те, кого вы знали как Рутгелтов. Я, Ома… — Кассовский замолчал. — Ома — нет. Она вас не любит. Но она вообще мало кого любит. — Он посмотрел на Илью очень серьёзно. — Ома, пожалуй, единственная, кто вас здесь не любила. Она единственная, кто не желала вам добра.

Илья был ошеломлён. Ома? Ома?! Старая добрая бабушка Ома с её глупым зонтиком, с её круглой утячьей походкой и желанием всех накормить? Ома, над которой посмеивалась вся семья? Его вдруг резануло: да ведь они вовсе и не семья. Почему я продолжаю так о них думать?

— За что Ома меня не любила? — спросил он Кассовского. — У меня создалось другое впечатление. Она всегда… — Илья не знал, что сказать.

— Вас кормила? — подсказал Кассовский. — Вам улыбалась? Звала вас de jongen van Audrey — «Адрин мальчик»?

Он всё знал. Он всё знал. Он знал всё, что здесь происходило все эти дни. Илья кивнул.

— Смотрите. — Кассовский был снова серьёзен. — Как легко вас отвлечь. Вот я сказал, что Ома вас не любит, и вы сразу отвлеклись, забыли, о чём спрашивали. Что вам Ома? Вы не видели её прежде и, возможно, никогда больше не увидите. Но тот факт, что она вас не любит, заставил вас забыть обо всех остальных вопросах, которые вы так тщательно готовили. Отчего так?

Илья пожал плечами. Он не знал.

— Так и мир, — сказал Кассовский, — так и мир. Весь мир выстроен так, чтобы отвлечь нас от главного, от сути. Всё, что мне нужно было, чтобы зацепить ваше внимание на ненужных вещах, это попросить Алоизию поставить на стол лишний прибор и запереть собаку в гараже на два дня. Вы смотрели на этот прибор всё время, пока мы завтракали, и ждали, ждали. Так просто. Подумайте же теперь, сколько уловок у Демиурга, вашего бога, когда он — она, оно? — расставляет свои ловушки. Любовь, власть, деньги, наслаждение, знание — всё это игры Демиурга, ложные важности, чтобы отвлечь нас от осознания, кто мы на самом деле. И что мы должны, обязаны сделать, чтобы вернуться и снова стать чистой энергией. Назад, в Плерому.