Цвет винограда. Юлия Оболенская, Константин Кандауров - Л. Алексеева

В августовских письмах к Кандаурову Оболенская сообщает, что помогает Волошину в его работе над книгой о Сурикове – пишет под его диктовку: «Мне очень приятно быть ему полезной, хоть в пустяках»[292]. Упоминая о забавных эпизодах, рассказывает, как они с Ходасевичем поддразнивают Волошина: «‹…› иногда мы начинаем критиковать рисунок, а потом переходим на Максин портрет в купе и долго разбираем его, пока М из-за рисунка не кричит: “Долго вы тут будете мне кости перемывать?” У Макса тоже хворь, и он жалуется, что “живот в голову бросается”. Мы стараемся представить себе это пластически, черт знает что выходит»[293]. Порой роли менялись: «Вечера теперь проводим впятером: Волошины, Ходасевичи и я. Мы с Макс Ал морочим их, подкидываем в комнату разную ерунду, они ничего не понимают ‹…›»[294].

В архиве Оболенской остался шуточный диплом, выданный ей Ходасевичем и Волошиным перед отъездом, где на листе большого формата в юмористической манере изложено восхищение талантами Юлии Леонидовны.

Дорогая Юлинька!

Сегодня, в горестный день твоего отъезда, мы, считающие себя твоими ближайшими друзьями, не можем не обратиться к тебе с несколькими словами привета. Без тебя будет нам очень грустно. Быть может, кружок наш, который ты так прекрасно объединяла, распадется совсем. Ты помогала нам словом и делом. Ты направляла деятельность нашего общества. Скажем прямо: ты была нашим духовным вождем. В тебе соединялись все качества, отличающие каждого из нас в отдельности. Талантливая, как Щекотихин; начитанная, как Вислоухов, изящная, как Марат-в-ванне, деятельная, как Юра Гусиная Лапа; проворная, как Пудель; задумчивая, как Зайцепес; отважная, как Капар; стройная, как Мария Павловна; красноречивая, как Бабушка Синопли; воспитанная, как г-жа Княжевич; обольстительная, как Джафер; кокетливая, как Елена Юрченко, – ты, тринадцатая, объединившая нас, – была, можно сказать, Маленьким Мюром и Мерилизом Добродетелей. Это звание мы и просим тебя принять. До свидания! Пиши! Не забывай! Счастливый путь! 20 августа 1916.

Далее, после даты, следовали реальные и сымитированные подписи перечисленных лиц и нарисованный след звериной лапы. Через двадцать лет, 20 февраля 1936 года, Оболенская прокомментировала текст:

«Щекотихин, Вислоухов – личности, вымышленные Ходасевичем

“Марат-в-ванне” – старушка-певица в Коктебеле

Юра Гусиная Лапа – молодой человек, грек

Пудель и Зайцепес – вымышленные демонические существа

Мария Павловна Цефракова – хозяйка столовой (мать Юры)

Синопли – владельцы лавочки

Г-жа Княжевич – жена писателя Арцыбашева

Капар – лодочник-турок

Джафар – извозчик

Елена Юрченко – горничная»[295].

Кажется, память подвела ее только в отношении студента Николая Шекатихина, который действительно отмечен среди августовских гостей Волошина, что, впрочем, не исключает вымышленного персонажа почти под тем же именем. Диплом передает настроение лета, атмосферы волошинского дома, нежное и чуть лукавое отношение к героине, в котором признаются оба поэта.

В том же – шутливом – формате исполнены два рисунка из архива Оболенской, которые сохраняли интригу розыгрыша, но трудно поддавались разгадке. Из-за отсутствия датировок и сомнений в авторстве они долгое время существовали только как архивные единицы: вне литературного и событийного контекста смысл рисунков не раскрывался и был не совсем ясен. Казалось, ключ утерян, но… дверь была не заперта.

Итак, на одном из рисунков, названном «Портреты поэтов»[296], по точным, хотя и шаржированным портретным характеристикам легко узнаются: Волошин, Ходасевич и Мандельштам. Их профили, выступающие друг из-за друга, выполнены на фоне коктебельского пейзажа, замкнутого в овал. Внизу справа подпись на латыни карандашом: «JULIA FECIT» (сделано, исполнено Юлией), и нам понятно, о ком идет речь. Дата устанавливается тоже достаточно легко: акварель, бесспорно, относится к лету 1916-го, когда трое поэтов составили яркое созвездие гостей Коктебеля, участвуя в домашних вечерах и благотворительных концертах, апофеозом которых стало упомянутое выступление в Феодосии.

Но с изображенной на рисунке поэтической триадой могли резонировать и другие биографические и литературно-художественные обстоятельства или совпадения, подсвеченные шутливой аналогией. Например то, что Ходасевич, занимаясь переводами с польского (польский язык для него – родной, а по семейному преданию его предки состояли в родстве в Мицкевичем), готовил в это время книгу переводов Адама Мицкевича для Издательства Сабашниковых; «Крымские сонеты» в его поле зрения входили. Равно как и два других польских поэта, Красинский и Словацкий, о которых Ходасевич хотя и высказывался порой критически, но всякий раз подчеркивал их значение для польской и мировой литературы. Припомним и то, что Мандельштам родился в Варшаве, а у Волошина в доме находилась авторская копия собственного скульптурного портрета, установленного в Париже: бюст был выполнен польским скульптором Эдвардом Виттигом. «…Поэтов в Польше ровным счетом три…»

Впрочем, «вчитывание» как прием сближения видимого и мыслимого скорее соблазн, а волошинским стихом – «двойной соблазн любви и любопытства». Но ведь и истина здесь лукава, а способов проникнуть за сцену чужого бытия не так уж много. Из всей прихотливой картины на тему трех поэтов в нашем распоряжении всего лишь графический «кадр», о котором только и можно вести речь.

Сама композиция, сочетающая крупный план и мелкие детали, частные подробности пейзажа (морские волны, купальщицы, указатель на пляже, парусная лодка с мужской фигурой, кафе «Бубны»), что Оболенская часто делала в своих живописных работах, будто и не оставляет сомнений в авторстве работы.

Но позднее на обороте рисунка Юлия Леонидовна назовет имена изображенных поэтов и укажет: «Шуточный рисунок Волошина М. А. (к переписке М. Ф. Ходасевича с Ю. Оболенской)». Если ей следовать, то перед нами шуточная иллюстрация к содержанию некоего письма или писем, которое обсуждалось или обшучивалось вслух, и тогда перед нами еще одна, на сей раз художественная, мистификация Волошина, пародирующая живописную манеру Оболенской, розыгрыш, в котором осуществлен перевод с вербального на визуальный. Но так ли это? И о какой переписке идет речь?

Прежде чем ответить на эти вопросы, попытаемся понять изображение, осуществляя обратный перевод – с визуального на вербальный.

Перед нами три профиля, показанные в некоторой иерархии: волошинский, уже осмысленный как нечто монументальное («И на скале, замкнувшей зыбь залива, / Судьбой и ветрами изваян профиль мой» – стихотворение еще не написано, а на рисунке это уже есть), и два других, создающих его пространственное «эхо», будто примеривающиеся в качестве завершения «каменной глыбы Карадага». За подписью Волошина такой замысел выглядел бы не слишком уместным по отношению к себе и своим гостям – пафос и чувство юмора вещи взаимоисключающие, но ведь «автор» – Оболенская, и для нее подобный взгляд на поэтический олимп вполне приемлем. Неравнозначны изображения и по степени шаржированности: выпячивающий грудь Мандельштам, помещенный на первый план, выглядит самым смешным. «Пыжится. Выкурил все мои папиросы. Ущемлен и уязвлен»[297]. Помимо этой характеристики, художник, вероятно, знаком и с рецензией Ходасевича, поскольку профиль Мандельшама скрыт глубоко надвинутой панамой («маска сноба»). И тем не менее, эти трое составляют возвышенное единство поэтического над обыденным.