Кровавый меридиан, или Закатный багрянец на западе - Кормак Маккарти

Из этого удела они выбрались через глубокое ущелье, где копыта громко цокали по камням, а в расщелинах синела прохладная тень. Старые кости и обломки раскрашенных глиняных сосудов в сухом песке высохшего русла, а над ними на скалах — высеченные фигурки лошади, кугуара, черепахи и испанцев на лошадях, в шлемах и со щитами, высокомерно созерцающих камни, тишину и само время. В разломах и расщелинах в сотне футов над головами застряли гнёздами солома и мусор, которые некогда принесла туда поднявшаяся вода, а из немыслимой дали до всадников доносился глухой шелест громовых раскатов; они пробирались меж тесными стенами каньона, где сухие белые камни на дне мёртвой реки были круглыми и гладкими, как загадочные яйца, и то и дело поглядывали вверх, на узкую полоску неба, пытаясь понять, не темнеет ли оно и не надвигается ли дождь.

В тот вечер они разбили лагерь на руинах древней культуры в глубине каменных громад, в небольшой долине, где бежала чистая вода и росла добрая трава. Под нависающим утёсом стояли жилища из глины и камней, и по всей долине виднелись следы старинной ирригационной системы. Рыхлый песок на дне долины был усеян осколками глиняных изделий, почерневшими кусками дерева, а поверх всего этого в обе стороны тянулись следы оленей и других животных.

В сумерках судья бродил по развалинам: старые стены, ещё чёрные от дыма очагов, старинные кремни, осколки посуды среди золы и сморщенные высохшие сердцевины кукурузных початков. Несколько гнилых деревянных лестниц до сих пор стояли, приставленные к стенам жилищ. Он подбирал всякую мелочь в полуразрушенных кива,[131]а потом уселся на высокую стену и до самой темноты делал наброски в своей книжице.

Полная луна взошла над каньоном, и в долине воцарилась тишина. Койотов, видимо, отпугивали их собственные тени, потому что здесь не было слышно ни их, ни ветра, ни птиц, только тихое журчание воды, бежавшей по песку в темноте внизу за кострами.

Судья весь день делал короткие вылазки среди скал в ущелье, по которому они проезжали, и теперь, развернув на земле у костра часть фургонного тента, сортировал свои находки и раскладывал их перед собой. Положив на колени кожаную записную книжку, он брал предмет — кремень, глиняный черепок, орудие или кость — и умело зарисовывал. Он делал наброски без труда, видимо занимаясь этим не впервые, не морща при этом безволосый лоб и не сжимая этих своих странных детских губ. Он водил пальцами по изображению старинного плетёного изделия из ивняка на осколке глиняного сосуда и переносил его в свою книжицу, умело оттеняя экономными движениями карандаша. В рисовании, как и во многих других своих умениях, он поднаторел достаточно. Время от времени он поднимал глаза, чтобы взглянуть на огонь, или на товарищей по оружию, или в ночь за ними. Последним он положил перед собой часть доспеха, выкованного в какой-то мастерской Толедо три столетия назад, — небольшой стальной тападеро, хрупкий и покрытый слоем ржавчины. Судья изобразил вид сбоку и в перспективе, пометив аккуратным почерком размеры и сделав на краешке листа заметку.

За ним следил Глэнтон. Закончив, судья взял этот маленький солерет, повертел в руке, снова внимательно осмотрел, а потом смял в лепёшку и швырнул в костёр. Собрав остальные предметы, тоже бросил их в огонь, встряхнул брезент и уложил среди своих пожитков вместе с записной книжкой. Потом уселся, сложив руки чашечкой на коленях, и казалось, мир вокруг совершенно его устраивал, будто у него испросили совета при сотворении.

К нему обратился давно наблюдавший за ним теннессиец по имени Уэбстер. Судья, а что ты собираешься делать с этими записями и рисунками? Судья, улыбнувшись, сказал, что его цель — вычеркнуть их из памяти человеческой. Уэбстер усмехнулся, а судья рассмеялся. Уэбстер покосился на него одним глазом: Ты, видать, рисовальщиком где-то был и рисуешь очень похоже. Но человеку не дано вместить весь мир в книгу. И нарисованное там не есть мир.

Это ты здорово сказал, Маркус, заметил судья.

Так что меня рисовать не надо, заявил Уэбстер. Не хочу я быть в твоей книге.

В моей или в какой другой. Сущее ни на йоту не отличается о того, что о нём написано в книге. Да и как это возможно? Это будет ненастоящая книга, а ненастоящую книгу и книгой-то считать нельзя.

Ты силён говорить загадками, куда мне с тобой в словесах тягаться. Только пусть моей наглой рожи в твоей книжке не будет, потому что я, может, не хочу, чтобы её показывали кому-то чужому.

Судья улыбнулся. В моей он книге или нет, каждый пребывает во всяком другом человеке, и наоборот, и так далее в бесконечной запутанности бытия, как свидетель самых крайних пределов вселенной.

О себе я сам буду свидетельствовать, настаивал Уэбстер, но теперь уже остальные стали говорить, что он зазнался, мол, неужели кому-то вообще охота смотреть на его несчастный портрет, неужто он думает, что люди будут собираться огромными толпами и полезут в драку, ожидая, когда его портрет откроют для всеобщего обозрения, мол, скорее всего, эту картину вымажут дёгтем и вываляют в перьях, за неимением самого предмета изображения. Это продолжалось, пока судья не поднял руку и не сказал, призвав к милосердию, что Уэбстер испытывает чувства иного рода, и тщеславие здесь ни при чём, что однажды он нарисовал портрет одного старого индейца узко и, сам того не желая, приковал этого человека к его собственному подобию. Потому что тот даже спать не мог, боясь, что кто-то из врагов может стащить и обезобразить портрет. К тому же портрет отличался таким сходством, что индейцу была невыносима сама мысль о том, что он может сморщиться или кто-то может его коснуться, и он отправился с этим портретом через пустыню туда, где, по слухам, можно было найти судью, и стал просить совета, как сохранить эту вещь, и судья завёл его далеко в горы, и они зарыли портрет в одной пещере, где, насколько судье известно, он до сих пор и лежит.

Когда он закончил рассказывать, Уэбстер сплюнул, вытер рот и снова уставился на судью. Этот человек, заявил он, всего лишь тёмный язычник-дикарь.

Верно, согласился судья.

Ну так со мной дело другое.

Отлично, сказал судья и потянулся за сумкой. Значит, ты не против, чтобы тебя нарисовали?

Ни для какого портрета я позировать не стану, сказал Уэбстер. Но не из-за того, о чём ты говорил.

Отряд притих. Кто-то встал поворошить огонь, над руинами жилищ взошла и сжалась луна, и струи крохотного ручейка сплетались на песке дна долины, посверкивая, как жидкий металл, и слышалось лишь его журчание.

Судья, а что здесь были за индейцы?

Судья поднял голову.

По-моему, мёртвые, а ты что скажешь, судья?

Не такие уж и мёртвые, заметил судья.

Каменщики, скажу я вам, они были неплохие. Местные темнокожие так не умеют.

Не такие уж и мёртвые, повторил судья. И поведал ещё одну историю, и вот о чём он рассказал.

Несколько лет тому назад в Аллеганах на западе, когда это был ещё дикий край, жил человек, который держал у федеральной дороги[132]шорную мастерскую. Это было его ремесло, но занимался он им мало, потому что путники в тех местах были редкость. И вот через некоторое время завёл он обычай наряжаться индейцем и, заняв позицию подальше от мастерской, поджидать у дороги проезжающих и просить у них денег. В то время ничего плохого он никому не сделал.