Софья Алексеевна - Нина Молева

— Может, и не обиду, сестрица.

— Тогда что же? Наговор какой, что ли?

— Без наговоров дело, известно, не обошлось. В теремах сквозной ветер завсегда в уши дует — успевай открещиваться. Да только, полагаю, побоялся братец снова под власть Никона попасть. Никон-то подход к государю знал, вот братец-то и решил собинного друга подале с глаз сослать.

— И надо же, чтобы врага его лютого на патриарший престол избрали! Иоасаф завсегда владыке все поперек говорил.

— Избрали! Эко слово какое, царевна-сестрица, придумала! Не захотел бы государь-братец, так и Вселенские патриархи иной мысли бы были.

— Уж как, кажется, я государя-братца молила!

— Говорила я тебе, хуже будет. Государь и тебя от Никона беречь решил. Не по нраву ему заступничество твое.

— Уеду на богомолье, все равно уеду!

— Куда это собралась, Татьяна Михайловна? Зимним-то временем, да, никак, еще и одна-одинешенька?

— В Новый Иерусалим поеду. Палаты там себе построить хочу. Бог даст, и жить буду.

— Что ты, что ты, шальная! Да как можно! И думать не моги, а уж к государб-братцу с просьбой такой и не обращайся. Доиграешься, царевна, что в монастырь тебя запрет, только в иной — не в Никонов. Христом Богом тебя прошу, забудь про такое и думать.

— Тошно мне, Господи, как тошно!

— Знаю, все знаю, да с судьбой не поспоришь, сестра.

— Не хочу такой судьбы и жизни такой не хочу! Сама себе ни в чем не хозяйка. Всю жизнь покоряться, лучше и вовсе не жить, света Божьего не видеть!

— Тетушка царевна, тетушка царевна, не плачь, родимая, не плачь. Хошь, я сама государю-батюшке в ножки кинуся, за тебя попрошу. Хошь?

— Господи, твоя воля! Откуда ты тут, Софьюшка, взялася? Когда пришла?

— Да я к тебе, государыня-царевна Арина Михайловна, вслед за тетушкой Татьяной Михайловной. Сама же мне вчерась разрешила прийти. Спросить хотела…

— Софьюшка, девонька, ты тетушку Татьяну Михайловну не трожь. Ей, голубонька, никто не поможет. Пусть поплачет — легче станет.

— Да я тотчас к государю-батюшке…

— Вот о том и хочу тебе сказать — большой беды, царевна, наделаешь, коли государю-батюшке хоть словечком о тетушке проговоришься. Прогневается государь на нашу Татьяну Михайловну, так прогневается, что подумать страх. Не слыхала ты этого разговору, и дело с концом. И государыне-матушке, смотри, не проговорись. Учиться молчать надо, крестница. Великая это наука в теремах-то наших. Великая! Вот и постигай ее сызмальства, чтобы ни себе, ни другим беды не накликать.

— А от владыки Никона, крестная, так и следа не останется? Совсем никакого?

— Зачем же, Софьюшка. От каждого какой ни на есть след да останется. Так уж Господом Богом положено. От одних будто совсем неприметный, от других немалый. Как от Никона.

— Какой же след, государыня-царевна, коли сослали его безвестно, а вещички все новому владыке отдали. Сама слыхала, государыня-матушка с мамкой толковали: будто и одежа вся, и шубейки, и манатейки, и кареты, и посуда в поставцах патриарху Иоасафу перешли.

— Кабы в вещах дело было, царевна. Лучше другое запомни: Никон во всем греческим образцам следовал. И греческие амвоны[60]к нам перенес, и посох архиерейский[61]— видала, поди, — и клобуки,[62]и мантии. Монастыри строил по греческому примеру. Мастеров серебряных дел оттуда же брал — у нас работали.

— О другом лучше, сестрица, припомни, сколько трудов кир-Никон на живопись положил, каких греческих иконописцев к Москве приваживал.

— Твоя правда, Татьянушка. Только тогда и о пении забывать не след. Сколько тут бояре наши с многоголосием воевали, что с твоими ляхами. Как государевы певчие по-новому петь стали, ворота от них на запор позапирали. До чего дошло — государевых славильщиков в дома свои не допустили! А кир-Никон на своем настоял, государя поддержал, отрешить от церкви ослушников пригрозил. Смирились бунтовщики. Пошептались, пошептались по углам и смирились. Известно, сила солому ломит. А ты говоришь, крестница, следа не останется.

— А еще государыня-матушка Ульяна толковала, будто скромник новый владыка-то. Одеяльца нового, что государыня-матушка подарить ему хотела, не возжелал, востребовал из вещей никоновских, что попроще.

— Зато карету себе велел филаретовскую поновить, что блаженной памяти дед наш для себя строил. Слыхала о том, сестрица Арина Михайловна?

— В теремах не захочешь слышать, так услышишь.

— Поди, помнишь карету-то дедову?

— Как не помнить, строгая такая, смирных цветов. Внутри черным травчатым атласом с зеленым галуном обита. Две подушки зеленого бархату да в изголовье два креста серебряных золоченых с мощами.

— А кресты-то, царевна тетенька, откудова?

— И про то тебе, крестница, знать надобно! Да из зимних возков в карету взяты. Великий государь кир-Филарет николи без них в путь не пускался. Для оберегу.

— Плохие вести, государь!

— О чем ты, Афанасий Лаврентьевич?

— На особности бы поговорить, великий государь, коли на то твоя воля будет. Дело не для посторонних ушей — пересудов в деле посольском как огня бежать надо.

— Пойдем в опочивальню, боярин. Да двери, Пантелей, притвори, стой на часах. Я слушаю тебя.

— Князь Иван Иванович Ромодановский…

— Случилось что с нашим послом?

— Убит, великий государь. В Астрахани, на обратном пути из Персии, убит бунтовщиками.

— Бунтовщиками, говоришь? Нешто новый бунт в тех землях?

— Да там, великий государь, куда как неспокойно. Стенька Разин…

— Это молитвенник-то наш?

— Он самый. Как старшего брата его казнили, собрал отряд плыть по берегам Азовского моря да грабить турок.

— Ахти, разбойник! Какой беды наделать может!

— То-то и оно. Атаман ему разрешения не дал, так Стенька по Дону поднялся — богатых казаков грабить. Стан заложил, а там и на Яик податься решил.

— Следить, следить за ним, проклятущим!

— Следить-то надо, да нешто за такого душегуба поручишься. Из-за любого караула уйдет, следа не оставит. Ловок подлец, ничего не скажешь.

— Тем паче следить! Глаз с него не спускать! Да тут еще, Афанасий Лаврентьевич, совет с тобой держать хотел. Может, присоветуешь чего.