В августе 41-го. Когда горела броня - Иван Кошкин

Петров мало что запомнил из этого боя. Здесь не было места красивым атакам, яростным броскам и личной удали, пехота медленно продвигалась вдоль улиц, забрасывая гранатами дома, в которых засели немцы. Наткнувшись на сильное сопротивление, командиры вызывали танки или выкатывали на прямую наводку «полковушки», затем все повторялось сначала. Если обстановка не позволяла танкистам подойти на выстрел или негде было установить пушку, атаковали под прикрытием пулеметов или просто бросались вперед, стремясь проскочить зону обстрела и сцепиться с гитлеровцами накоротке, врукопашную. В памяти старшего лейтенанта отложилась осада красивого двухэтажного каменного здания, наверное, поселкового клуба. На неширокой площади перед домом до войны стояла статуя Сталина, теперь сбитая с бетонного постамента. Похоже, немцы собирались куда-то утащить памятник, во всяком случае, бронзовую шею обхватывала петля из стального троса — колхоз был богатый, потому и увековечил Вождя Народов не в гипсе, а в металле. Вид великого земляка, сброшенного в пыль, привел Асланишвили в такое бешенство, что его пришлось чуть не силой удерживать от того, чтобы броситься в атаку. «Тридцатьчетверка» Петрова высунулась из-за изб и несколькими выстрелами подавила пулеметы, бившие из подвала и с чердака здания, открыв дорогу пехоте. В разгар боя за церковь, которая, как ни странно, оказалась действующей, в поселок ворвались потрепанные батальоны 715-го полка, поддерживаемые двумя «тридцатьчетверками» роты Иванова. Дело пошло веселее, и к двум часам дня Воробьево было очищено от немцев.

Тем временем 732-й, действуя вместе с ротой Бурцева, отбросил немцев от дороги Воробьево — Валки и, перерезав проселок на Ребятино, вынудил их отходить на север. Среди трофеев полка оказалась батарея 150-мм пехотных гаубиц, и казалось уже, что теперь гитлеровцев можно гнать без остановки, но тут над полем боя появилась немецкая авиация. Несмотря на обещанное прикрытие, наших самолетов в воздухе не было, и восьмерка «лаптежников» без помех отбомбилась по боевым порядкам 732-го полка. Встав в круг, пикировщики с хищно изогнутыми крыльями и закрытыми продолговатыми обтекателями, неубирающимися шасси, раз за разом падали на советские танки и пехоту. Танкисты Бурцева хорошо запомнили наставления Петрова и отчаянно маневрировали, так что немцам удалось поразить лишь один Т-26. Пехоте досталось сильнее, но самым страшным было то, что на своем КП прямым попаданием был убит командир полка вместе с комиссаром. Командование временно принял начальник штаба, о продолжении атаки нечего было и думать, и Тихомиров скрепя сердце приказал остановить наступление. К четырем часам дня дивизия, вклинившаяся в немецкую оборону на шесть километров, принялась окапываться.

* * *

Майор Шелепин вылез из танка, снял танкошлем и подставил лицо прохладному августовскому ветру, мокрая от пота гимнастерка противно липла к телу. Это было не похоже на Халхин-Гол. Это, черт возьми, было совсем не похоже на Халхин-Гол. Там тоже горели танки, там, прикрытый всего лишь пятнадцатимиллиметровой броней, он рисковал жизнью сильнее, чем здесь, за стальной плитой в семь с половиной сантиметров. И все же в Монголии было легче, может быть потому, что вокруг на сотни километров лежала чужая степь, гусеницы месили чужой песок и не смотрели в душу выбитые окна выгоревших русских изб. На сборный пункт рота Бурцева шла через Воробьево, которое пятичасовой бой превратил в развалины. Казалось, в поселке не осталось ни одного целого дома, дым пожаров ел глаза, на улицах валялись трупы. Красноармейцы уже собирали тела погибших товарищей, мертвых немцев пока просто оттаскивали к обочинам. Не все жители покинули село, и сейчас, выбравшись из погребов и подвалов, они потерянно смотрели на все это разорение, кто-то пытался тушить горящие дома, кто-то вытаскивал на улицу нехитрый скарб.

Шелепин тряхнул головой — сейчас нужно было думать не об этом. Он снова пересчитал стоявшие среди деревьев танки, словно в предыдущие разы мог что-то упустить. Его КВ, шесть, считая комиссарскую, «тридцатьчетверок», пять Т-26… Утром в батальоне была двадцать одна машина, если так пойдет дальше, их хватит еще на два-три дня боев. Впрочем, если сегодня не подвезут топливо, то о боях можно забыть: в средних танках солярки оставалось едва на двадцать километров хода, легкие вообще доползли до опушки на последних каплях бензина. «Тридцатьчетверки» израсходовали до половины боекомплекта — из-за отсутствия боевого опыта молодые танкисты сажали снаряды туда, где за глаза хватило бы огня пулеметов. Остались, в основном, бронебойные — для них сегодня просто не было целей. На большинстве радийных танков от тряски и ударов снарядов в броню вышли из строя радиостанции… Невеселые думы комбата прервал рев дизеля — танк, неловко замерший на раздавленном немецком грузовике, дернулся, затем сполз с груды металлолома, развернулся и встал с работающим двигателем, завыл электромотор, и башня описала полный круг. Из башни вылез Петров, спрыгнул на землю и подошел к Шелепину.

— Машина Пахомова исправна, товарищ майор, — устало доложил комроты-1. — Хоть сейчас в бой. Не знаю уж, чем их так…

— Пробоины есть? — спросил комбат.

— Две. Одна в башне, одна в десяти сантиметрах от люка водителя. — Странные дырки, палец не просунешь, края как будто оплавлены.

— Хочешь знать, что их убило? — Шелепин с кряхтением отлепился от брони. — Пойдем.

Они подошли к расплющенной немецкой противотанковой пушке, погнутый ствол орудия заканчивался необычным, похожим на минометный, боеприпасом.

— Надкалиберная кумулятивная граната, — указал на странный снаряд майор. — Мы там захватили противотанковый взвод в полном составе, они позицию менять вздумали, через лес было дернулись, а тут мы на дороге. Взяли пленных, допросили… Немцы говорили, что больше чем на сто метров этим стрелять смысла нет — все равно промажешь. Но на этой дистанции восемьдесят миллиметров прожигает, да еще взрывную волну внутри дает. Вот на такое Пахомов и наскочил. Та-а-ак, а вот Евграфыч едет, что-то он нам скажет…

По полю, раскачиваясь на кочках, летел трофейный мотоцикл с коляской. За рулем сидел высокий нескладный человек в когда-то синем, а теперь неопределенного цвета танкистском комбинезоне и неимоверно засаленной пилотке. Подкатив к обочине, командир ремонтного взвода, не слезая с мотоцикла, свернул трясущимися руками самокрутку и закурил. Затем неловко перекинул ногу через седло и, шаркая сапогами, подошел к командирам.

— Ну, Семен, что там у Иванова? — спросил Шелепин.

Техник-лейтенант ответил не сразу. Выпустив струю синего махорочного дыма, он некоторое время смотрел на танк Пахомова.

— Каша там, Давыдыч, — наконец ответил командир ремонтников, на правах старого друга позволявший себе некоторую фамильярность в разговоре с комбатом. — Одна «тридцатьчетверка» взорвалась… — Он выпустил еще один клуб дыма. — Не знаю уж, от чего, видимо, откол брони, бак пробило, а там пары солярки… Взорвался, короче, и выгорел. Экипаж — на куски. У машины Иванова разбит ленивец, но парень молодец, в другой танк пересел, хоть его и контузило здорово. Эту коробку мы вам за ночь наладим. Один Т-26 выгорел… Со всеми, кто в нем был. А вот со вторым…