Прогулки по Риму - Ирина Степановская

«Неужели его уволили?» Татьяна Николаевна огорчилась, но спрашивать ничего не стала, прошла привычным уже путем через каменный двор. Августа под аркой не было, он, видимо, запомнил ее слова, что она хочет побыть одна в последний день в Риме. С удивлением Татьяна Николаевна обнаружила, что была бы рада, заметь она сейчас его красную рубашку и серый жилет.

«Нет, я не могу больше тратить на него время! — остановила она себя. — Сегодня последний день».

И она свернула не к церкви, а в противоположную сторону и пошла наугад, куда глаза глядят, смотрела по сторонам и думала, думала, вспоминала.

Лицо мужа, с которым за все прожитые вместе годы ни разу серьезно не поссорилась, стало уже стираться в памяти. Она достала несколько фотографий из сумки и положила поближе, в карман. Остальные она сожгла, когда продала комнату. Точно так же Татьяна Николаевна разделалась и с дорогими своими вещами, приехав в Рим с одной сумкой и, как это было ни странно, со старым меховым жакетом, продать который ей было жалко, а подарить некому. Этот жакет из котика да фотография только и соединяли ее сейчас с прежним миром. Она выбросила даже записную книжку — ей не хотелось никому звонить.

Итак, Татьяна Николаевна шла себе да шла, пока не зашла куда-то очень далеко. Вдруг скамья на пустынной площади своими очертаниями показалась ей знакомой. Конечно, это было то самое место, куда они забрались с Цезарем после побега от фонтана Треви. Два флага — голубой, Европейского сообщества, и национальный итальянский — вяло висели не колышась рядом на флагштоках. Но сейчас скамьи по периметру площади оказались заняты. Татьяна Николаевна постояла в сторонке, подождала, пока с той самой скамейки, на которой она сидела с Цезарем, не снимется пара пожилых англичан. Татьяна Николаевна посмотрела на них с завистью — вырастили, наверное, детей, теперь ездят, путешествуют… потом выкинула эти мысли из головы, села поудобнее и достала фотографии из кармана.

Снимки были сделаны давно, в специальном фотоателье, она даже помнила, при каких обстоятельствах, — это было тридцать первого августа, на следующий день дочка должна была пойти в первый класс. Она впервые нарядила ее тогда по всем правилам в школьную форму, завязала банты, и они втроем с мужем пошли фотографироваться. Фотографии были еще черно-белые, но лица были видны ясно, у всех троих они были похожими. Глаза широко распахнуты — они будто спрашивали фотографа, что ожидает их впереди.

«Мы мечтали, чтобы дочка хорошо училась, была бы отличницей… Оказывается, это все совсем не важно, — вздохнула Татьяна Николаевна. — Что же тогда важно?»

Теперь она знала ответ на этот вопрос, но он ей не нравился. Она была с ним принципиально не согласна. Если нужны только зубы, чтобы кусать, когти, чтобы цепляться, ум, чтобы обманывать, и еще эти идиотские пшеничные усики, чтобы сводить с ума молоденьких девушек, зачем тогда говорят, что есть на свете добро, справедливость и высший суд?

Татьяна Николаевна еще долго сидела на этой скамье, все смотрела снимки, вглядываясь в родные лица, чтобы лишний раз убедиться в том, что и она была счастлива в те времена, которые запечатлели старые фотографии.

«Что ж, жизнь — борьба», — подумала она и не могла придумать, как надо жить, чтобы не бороться. Но чем дольше вспоминала прошлое Татьяна Николаевна, тем яснее становилось ей, что огромные жернова времени с бесконечной неутомимостью перемалывают всех и все, что они уже перемололи и ее, и ее семью и сейчас, возможно, подбираются к отвратительным усикам пшеничного цвета. Они перемелют и их, дайте срок — огромные бобины уже поднялись вверх и только ждут своего часа, чтобы с неумолчным грохотом обрушиться обратно. Пустяки, что жернова ее смололи первой, — для бесконечности такая очередность не имела никакого значения. Важно было то, что двигались они с непреложной обязательностью и никому нельзя от них уйти. И странно было, но в то же время закономерно, что в результате работы здесь, в Риме, на скамейке сейчас сидела совсем не она, прежняя Татьяна Николаевна, а совсем другая женщина, вовсе не похожая на ту, что с фотографии смотрела с удивлением и надеждой на старый мир.

«И Цезарь так же, — подумала она. — Он не хочет принимать мир, где его унижают, бьют, заставляют отрабатывать деньги. Он весь далеко, в своем прошлом, где он был не так одинок со своей Ливией».

И, обдумав все это, она отключилась от всех остальных мыслей, как выключается перегоревшая лампочка, и просто осталась сидеть и ждать, когда закончится сегодняшний день и начнется тот, что придет ему на смену. Она наблюдала за голубями, неторопливо расхаживающими по выжженной солнцем траве у почти неизменного на каждой площади в Риме фонтана, рассматривала прохожих, и ей было если не хорошо, то и не плохо. И время текло своим чередом…

Но солнце, которому были безразличны ее переживания, не собиралось прекращать свое движение — скамейка оказалась прямо на солнцепеке. Она готова была терпеть, но все-таки светило жарило слишком сильно, и пытку его прямыми лучами выдержать было нелегко. Тогда Татьяна Николаевна взглянула последний раз на фотографии и встала, готовая снова куда-нибудь идти.

«Милые мои, — сказала она, прижимаясь лицом к бумажным лицам мужа и дочери. — Я сделала все, что смогла».

Тень от домов сманила ее в узкий проулок. Маленькие магазинчики с полотняными навесами раскрывали перед ней свои двери. Сердце женщины не выдержало этого испытания. Татьяна Николаевна почувствовала острую потребность купить подарок хоть кому-нибудь.

«Подарю-ка я Наде новую блузку!» — решила она и зашла в трикотажный магазин. Там была как раз августовская распродажа. Татьяна Николаевна выбрала летнюю кофточку очень красивого рисунка. «Наде с ее смуглой кожей такой рисунок должен подойти», — подумала она. Дальше переулок вел ее вниз, фасады домов были довольно обшарпаны, но, несмотря на это, Татьяне Николаевне очень нравились и эта улочка, и этот район, и весь город. Ее вообще умиляло, что практически нигде она не встречает современных домов, что на улицах нет зеркально-бетонного великолепия и, самое главное, почти нет рекламы, такой навязчивой и давящей на психику.

«Вот уж зимние сапоги мне вовсе ни к чему», — подумала Татьяна Николаевна, с легкостью миновав очередное заманчивое объявление о скидках. В окне следующего магазинчика были выставлены книги на разных языках. Сама не зная зачем, она толкнула старинную дверь. Мелодичный сигнал колокольчика оповестил хозяина о ее появлении.

— Бонджорно, синьора! — приветствовал ее низенький пожилой итальянец с выпуклой загорелой лысиной и понимающими глазами.

— Не говорю по-итальянски! — сразу же виновато сказала она.

— О, русси! — почему-то даже обрадовался продавец и учтиво поклонился, будто дороже гостьи никогда не было в его книжном магазине.

— Я просто зашла посмотреть… — Татьяна Николаевна и сама не могла объяснить, что именно она собиралась увидеть.

Продавец понимал по-английски.

— Прего, синьора! Вы можете смотреть сколько хотите! — Продавец-хозяин придвинул к ней плетеное кресло и маленький кругленький столик. Предварительно он составил с него на подоконник огромные стопки книг и протер столешницу специальной салфеткой.