Реквием по Наоману - Бениамин Таммуз

Сел и уткнул лицо в ладони.

– Что? Что это было? – послышались вокруг голоса.

Те, кто не понял, все же рассердились.

– Кажется мне, я понял, – решил объяснить Ури. – Если я не ошибаюсь в понимании сказанного доктором Биберкраутом, он хотел сказать примерно вот что: если люди начинают относиться слишком серьезно к идеям, которые пришли им самим… Другими словами, если у кого-то созрела идея или идеология, и он начинает верить, что родилась она не у него, а на горе Синай, к примеру, или прямо явилась ему из Высшего присутствия… Тут-то все и кончается. Вот, мне кажется, что хотел сказать доктор Биберкраут. И если он полагал нечто иное, то я полагаю именно это. Мне кажется, что все мы тут пребываем в отвратительном настроении по одной и главной причине… Причин-то много, но есть одна, главная, несколько абстрактная. Что мы думали о себе? Есть у нас прекрасная идеология, отвечающая на любые проблемы. Остается лишь реализовать ее. Мы даже сказали и осуществили в реальности, что готовы за нее умереть. Так в чем же беда? А в том, что если, согласно любой идеологии, ты готов за нее умереть, это означает, что готов и убивать во имя ее. Вот, где зарыта собака. Любая идеология это право на убийство, почти предложение самоубийства, или как говорят: согласие положить жизнь на жертвенник идеи. Любой идеалист – убийца, извините меня за выражение… Или самоубийца. Но что? Можно справиться с этой проблемой. Я много размышлял над этим в последнее время и пришел к выводу. Человек должен крепко сидеть на своей заднице и не вставать со стула, пока он не поймет. И что он может понять? Я скажу вам: он поймет, что, первым делом, он должен восстать против сидящего в нем идеалиста или убийцы, и убить его. Это будет последнее убийство, которое совершит человек. И поверьте мне, я говорю это, как человек и как юрист: за убийство это нет наказания. Наоборот, это будет началом конца убийств. Если есть такая вещь, как свобода, истинная свобода, то приходит она после того, как ты убил убийцу в своей душе… И почему я говорю все это именно сейчас, вдруг, после 1973? Ибо дерьмо, в которое мы погружены все, прямой результат, неотвратимый… чего? Я вам скажу чего. Потому что мы совершали зло пред Всевышним. Я не буду говорить вам, что вдруг открыл для себя Его, или что-то наподобие этого. Я цитирую ТАНАХ, потому что слова его удивительно точны и попадают в цель. Все мы вели себя позорно, господа. Добро это или зло пред очами Всевышнего, зависит от того, существует ли Всевышний. Но человек существует. В этом нет сомнения. И человек этот не только девицы, счет в банке и обжираловка в ресторане… Что я, по сути, делал? Строил укрепления и заработал хорошие деньги. А что делали другие? Продавали картины шляпных дел мастерам из Нью-Йорка. А другие просто ограбили кассу, без того, чтобы вообще внести в наше общее дело какой-либо вклад или хотя бы придумать какой-либо блеф для порядка. Я не собираюсь здесь исповедоваться, бить себя в грудь за грехи мои. Я также не занимаюсь моральной проповедью. Я только хочу сказать, что если ты служишь большой идеологии, ты позволяешь себе многое… Ты даже готов умереть за нее и потому не имеешь права между делом совершать какие-то мелкие позорные делишки. Поэтому я говорю: давайте, уменьшим идеалы, дадим им иную величину, соответствующую человеческим мерам… Это достаточно невысоко, но это можно сделать. Иного не дано. Конец цитаты. Просто невозможно. И если ты не согласен: будь здоров, пакуй чемодан, иди за чем-то иным. Встретимся под травой.

– Ури, – послышался голос одного из генералов, который терпеливо ждал завершения речи, – я знал, что ты адвокат, но не знал, что ты еще и психолог, философ и пророк. Я не собираюсь с тобой сейчас вступать в дискуссию, лишь одно замечание, с твоего позволения: когда люди ставят перед собой высокий, величественный идеал, за который они готовы умереть, существует небольшой шанс, почти нулевой, что они реализуют хотя бы малый процент этого идеала. Есть шанс, что если даже они не будут готовы умереть за идеал, они хотя бы будут готовы пожертвовать чем-то, может, лишь внеся годовой взнос. Но если примут всерьез твое предложение и уменьшат идеал до его, как ты говоришь человеческой величины, произойдет то же: они осуществят лишь нулевой процент от идеала, иными словами, согласно твоему предложению, почти ничего. Или вообще ничего, ибо малой человеческой мере не хватает главного элемента – иллюзии. Иллюзию не осуществляют, но без нее и не пытаются, вообще не выходят в путь, а сидят в доме, на траве, а затем и под травой.

– Пожалуйста, – сказал Ури, – вот вам два предложения и можно поставить их на голосование. Есть ли здесь хотя бы один, который чувствует себя настолько чистым, что осмелится поднять руку?

– Ури, не преувеличивай, – ответил генерал, – я, например, не продавал картин и не зарабатывал на строительстве укреплений. Но даже тот, кто это делал, имеет право голоса, если речь о голосовании. Знаешь, почему все имеют право голоса? Ибо все были готовы умереть, точно, как ты это описал, только без остальной твоей казуистики. Более того: не только готовы умереть, но некоторые из нас и умерли. И это включает людей, находящихся здесь, в этом доме. Ты понял меня, Ури? Или мне еще добавить объяснения?

– Достаточно, – сказал Ури. – Признаюсь, мы слишком увлеклись. На сегодня хватит. Мне, во всяком случае.

– И мне, – согласился генерал.

Гости, все это время стоявшие на ногах, начали постепенно подходить к столам. И довольно скоро исчезли кебабы и шашлыки, соленья и питы с хумусом. Затем начали опустошаться бутылки, и в поздний час ночи, когда гости начали разъезжаться по домам, следящий за всем этим со стороны мог поверить, что был здесь вечер, посвященный дню Независимости, как в добрые старые дни.

А генерал не забыл предстать перед Беллой-Яффой и получить от нее особое благословение на прощанье.

– В отличие от твоего брата, – сказал он ей, – я принимаю твои слова и буду много над ними размышлять.

Генерал поцеловал ей руку и, выходя, издалека, помахал ей рукой, и она подумала про себя, что если бы мир был иным, и время – иным, и она – иной, генерал этот мог быть человеком, о котором женщина, как она, могла бы размышлять в определенном направлении. Что это за размышления, она не знала точно, не было у нее опыта, да и время было поздним.

Герцль остался ночевать в летнем доме, и когда Ури проводил его в комнату на верхнем этаже, повернулся к нему брат деда и сказал:

– Я остаюсь здесь, Ури. Я пришел умереть в кругу семьи. Скажи об этом своей матери и побеспокойся, чтоб за мной чуточку следили. Много времени это не продлится.

Нет большей радости, чем радость при находке пропавшей вещи, вернувшейся к ее владельцу.

Радующимся на этот раз был весь мир. С древних времен, с зари цивилизации, удостоились народы мира небольшого подарка, чтобы получать от него удовольствие, и подарком этим были – иудеи. Ассирия и Вавилон, Греция и Рим – а затем христианский мир – все они делали все возможное, чтобы получить от иудеев максимум удовольствия. Греки и римляне говорили, что иудеи упрямы и грубы, ибо не принимают их понятий красоты, и потому бросали их на прогулку между львов. Христианский мир имел еще более вескую причину заняться иудеями, ведь они же убийцы Иисуса и не хотят признать это, даже когда их сжигают на кострах.