Легенда о Людовике - Юлия Остапенко

— Вы, наверное, устали, матушка, — сказал Луи, проведя ее до покоев. Камергер, несший за ними свет, не сдержал зевка, но Бланка даже не оглянулась на него, хотя в иное время не упустила бы возможности упрекнуть за несдержанность.

— Ничуть не устала, — улыбнулась она, погладив Луи по щеке, на которой пробивались мягкие волоски юношеской щетины. Совсем скоро мальчик ее начнет брить бороду — ох, ну до чего же быстро они растут… — Ничуть не устала, Луи, правда. Благодарю вас, что подарили мне этот день. Идите поспите, увидимся на молитве.

Он поцеловал ее на ночь и в сопровождении камергера ушел к себе. Бланка подождала, пока он скроется за поворотом коридора, вошла в свои покои и велела придворной даме, ждавшей возвращения королевы:

— Передайте его светлости графу Шампанскому, что я желаю видеть его немедля.

Тибо был с ней тем вечером, разумеется. Не по правую руку, но достаточно близко, чтобы она ловила на себе его взгляды в течение этой ночи — те самые взгляды, что порой так забавляли ее, а вот теперь… теперь отчего-то пугали. Бланка подошла к скамье у стены и села, глядя в камин, и сидела так, пока не услышала снаружи торопливые шаги.

— Ваше величество звали меня?

Она протянула руку, не оборачиваясь, — одновременно повеление ее даме уйти и повеление Тибо остаться. Тихо закрылась дверь. Граф Шампанский и королева остались вдвоем.

— Как все прошло, Тибо? Они остались довольны? — спросила Бланка, по-прежнему глядя в камин. Он стоял здесь, рядом с нею, так близко, что она ощущала тепло его тела, согревавшее холодные стены замка лучше, чем шерстяные гобелены и потрескивавшие в камине ясеневые поленья.

Тибо не спросил, кто эти «они», о которых говорит королева. Ей нравилось считать его пылким незатейливым простачком, которым было легко управлять и который бывал ей весьма полезен. Но дураком граф Шампанский не был, и Бланка Кастильская это знала. О, она это знала.

— Довольны? — медленно переспросил Тибо Шампанский. — Они… раздавлены, моя королева. Вашим величием. Вашей силой. Вашей щедростью. Волей и решительностью вашего сына. И немного, быть может, разочарованы. Нет, не думаю, что кто-либо из них в самом деле доволен.

«Поэт», — подумала Бланка, невольно усмехнувшись; а впрочем, за эту славную предсказуемость она и ценила графа Тибо. Впрочем, кое-что в его словах было ей не совсем понятно.

— Разочарованы? Вы думаете, у кого-то из них еще оставались надежды, которые я не оправдала?

— О нет, моя королева, полагаю, они рады уже тому, что остались живы и сохранили свои привилегии — все, кроме бедняги Бове, но… Они надеялись… я хочу сказать — они ждали, что вы объявите это сегодня. Я и сам думал, по правде, а потому…

— Объявлю? Что? — Бланка наконец подняла на него глаза, на сей раз в ненаигранном удивлении. Нечасто Тибо Шампанскому доводилось ее удивлять; нечасто кому бы то ни было доводилось ее удивлять, и она невольно посмотрела ему в лицо. Он явился прямо с пира и был одет в парадное платье — расшитое жемчугом сюрко, беличий плащ, шляпа с лихо заломленными полями, шитые золотом перчатки. Все это шло ему, и он был красив.

Постыдная тревога зажглась в ней снова. Плиты пола под ногами в парчовых сапожках стали вдруг жечь ступни.

— Что объявлю? — повторила Бланка, и Тибо ответил:

— Совершеннолетие короля. Все думали, вы именно для этого собрали пир. После войны в Тулузе, после переговоров с королем Англии, после решительных действий его величества в Бове… все были уверены, что время пришло. Его величество ныне истинный король, не только по званию, но и по деяниям своим.

Бланка слушала в изумлении. Совершеннолетие Луи? Ей в голову не приходило, что это могут воспринять так! Это была ее ночь, ее триумф, утверждение ее власти — не думают ли они, что она так скоро намерена от всего этого отступиться? Неужто она занималась самообманом все это время, полагая, что наконец отвоевала свое право? Неужто, склоняя перед ней непокорные головы, все ее недруги вправду думали, что она тут же откажется от того, что так долго и так трудно отвоевывала?

— Карла Великого объявили совершеннолетним в двадцать два года, — голос ее прозвучал резче, куда резче, чем она бы хотела.

Тибо ответил неожиданно мягко — так, поняла Бланка, как и надлежит говорить с раздраженной женщиной:

— Но Филиппа Августа — в пятнадцать. Всем ведомо, что закона об этом нет, и, если почившим монархом не завещано иначе, срок совершеннолетия монарха нынешнего определяет регент. Всем казалось, что срок пришел. Все ждали, что вы нынче объявите Людовика совершеннолетним.

— И вы ждали тоже, Тибо?

Он посмотрел на нее, не улыбаясь, но как будто бы желая и боясь улыбнуться. Пламя камина мутновато отблескивало в золотой оправе аметиста на кайме его шляпы.

— Я верю моей королеве, — сказал он просто, так просто, что Бланка выдохнула и, не зная, что делает («О Господе Иисусе и Пресвятая Дева, что я творю?!»), протянула ему руку, не так, как протягивала обычно при приветствии или прощании… Плиты пола все еще жгли ей ступни даже сквозь плотную ткань сапог, а сердце стучало все чаще, все чаще, все чаще…

Она не знала, как он оказался рядом, на коленях возле нее, только ощутила его губы на своих и подумала, до чего это странно, нелепо, непривычно — более пяти лет прошло с тех пор, как ее целовал мужчина. Чувство стыда и тревоги, и тоски, и отчаяния, которое росло в ней давным-давно и которому она не могла, не смела дать волю, пока не была уверена в своей безнаказанности, — все это хлынуло из нее и излилось коротким, едва различимым стоном, хриплым и мало похожим на человеческий голос. Диким водоворотом хлынули образы: она в нижней сорочке в зале совета пэров, тяжесть плаща давит ей на лодыжки; она в тесной и душной карете, с огромным, неподъемной тяжести животом, из которого рвется наружу непоседливый Шарло; она в темной степи под Тулузой среди огней костров, рвущихся ввысь; она одна, одна в пустой огромной постели; она над пропастью, над огнедышащей бездной, извиваясь от наслаждения и от ужаса в хватке руки, протянувшейся к ней словно бы с самого неба…

«Матушка, да в самом ли деле вы были невинны?»

Плотью своею — да. Но была ли она невинна помыслами, мечтаниями, страстями? Была ли? И есть ли? И…

«О Боже, я так одинока и так устала, и мне так нужен мужчина», — подумала Бланка, и когда на руке ее сомкнулась другая рука, мужская, почти в точности так, как в недавнем ее сне, — в тот самый миг она поняла, что это не та рука, которая вытянет ее из бездны, но та, которая в бездну ввергнет.

Ибо бездна наслаждения и жаркого забытья была и бездной греха, бездной погибели тоже.

«Матушка, да в самом ли деле вы были невинны?»

— Нет! — вскрикнула Бланка, вскакивая на ноги.

Она поднялась так резко, что Тибо отшатнулся, едва не потеряв равновесие. Огромные поля его шляпы качнулись, шляпа съехала набок, и он показался вдруг Бланке нелепым, смешным, ничтожным — глупый поэт, влюбленный дурак, которого она использовала так же, как многих других. Он этой мысли ей захотелось рассмеяться — но вместо этого она всхлипнула и быстро закрыла руками глаза, пылающие, как в огне.