Предначертание - Вадим Давыдов

— А может, вовсе не черти эти места сторожили, — прищурился Гурьев. — Посмотри, Иван Ефремович. Мы это золото людям служить заставили. И – сам видишь. Так, может, черти там совсем ни при чём? Подумай об этом на досуге, господин полковник. Потому что я думаю так: стоит нам в эту казну лапы свои запустить – то самые настоящие черти мигом будут тут как тут. Понимаешь?

— Ты когда назад вернёшься? — Шлыков поднялся. — Ты ведь вернёшься, Яков Кириллыч?

— Я сделаю всё, что могу, чтобы мы встретились, — тихо сказал Гурьев. — Всё, что могу. Но обещать я не имею права, потому что не знаю, что у меня получится.

— У тебя получится.

— Мне бы твою веру, Иван Ефремыч.

— Бери, — тряхнул роскошным чубом Шлыков. — Бери всю, мне не жалко.

— Спасибо, Иван Ефремыч. Спасибо.

— Ты возвращайся, Яков Кириллыч. Возвращайся непременно, слышишь?! Ты ж мне… Эх! Возвращайся. Мы тебе со Степаном Акимычем такую невесту справим – у всего Забайкалья завидки полопаются. Чтоб наипервейший казачий род от тебя завести, атаманский… Слышишь?!

Провожали Гурьева в самом деле по-царски – развёрнутым строем, под знаменем, до самого Хайлара. На станции они обнялись с Котельниковым, потом со Шлыковым.

— Береги себя, Яков Кириллыч. Мы, твоё войско, ждать тебя будем. Сколько понадобится, знаешь. Когда позовёшь, — хоть к чёрту в зубы!

— Спасибо, спасибо, Иван Ефремыч. Ты, главное, поосторожнее. Людей береги. Самое важное – люди. Понимаешь?

— Ты пиши. Слышишь?!

— Напишу.

Он вскочил на подножку вагона, когда состав уже тронулся с места. И долго махал рукой тающим в морозной дымке казакам. Вот и эта глава окончена, подумал Гурьев с тоской. Ещё одна глава. Сколько их у меня будет? И будет ли?

Сумихара проснулся от прикосновения Гурьева, сел на постели. Он спал по-европейски, на кровати. Посмотрел на гостя, нахмурился:

— Ты почему входишь, как синоби?[15]Я ждал тебя в миссии. В чём дело?

— Я не знаю, извините, Ясито-сама, — пожал плечами Гурьев. — Это ведь вы позвали меня. Что-нибудь случилось, вероятно. Я решил, что, кроме вас самого, никому не стоит знать, что я здесь.

— Правильно, — Сумихара накинул на плечи китель мундира. — Это правильно. Тебе нужно исчезнуть. Эти разговоры… На переговорах о мире красные будут требовать твою голову. Разумеется, никто ничего предпринимать не станет, но тебе лучше скрыться. Так будет лучше для всех, в том числе и для твоего войска.

— Моего войска?

— А что же это? — улыбнулся Сумихара. — Сабуро-сан мне всё доложил. Ты не такой, как другие воины Пути. Ты очень, очень странный. Что-то есть в тебе такое, чему я никак не могу подобрать верного слова.

— Я проиграл, — Гурьев опустил голову.

— Нет, — возразил Сумихара. — Просто ты ещё очень молод, и тебе ещё многому предстоит научиться. Конечно, ты не выиграл войну. Ты и не мог её выиграть. Ты выиграл нечто, куда более важное. Людей. Их веру.

— Веру? — Гурьев сжал кулаки. — Веру?! Веру во что?! Ясито-сама, они…

— Они по-своему истолковали твою силу, Гуро-сан. Всё придёт в равновесие, когда ты наберёшься опыта и знаний. Поезжай в Нихон,[16]и немедленно. Потому что я не хочу, чтобы с тобой случилось что-нибудь плохое. Пока я ещё здесь.

— Пока?

— Меня отзывают домой, — настал черёд Сумихары опустить голову. — Это тоже одно из условий мирного договора. Я слишком явно встал на сторону русских, Гуро-сан. Это многим не понравилось.

— Простите меня, Ясито-сама.

— Ты здесь ни при чём, — Сумихара посмотрел в ночь за окном. — Я сам принял это решение. Я пойду до конца. Буду драться. Ты можешь рассчитывать на меня.

— Почему, Ясито-сама?

— России и Нихон не нужно воевать друг с другом. И никогда не было нужно. Мы просто пошли на поводу у жадных и недалёких, примитивных червей, не понимающих, что такое Долг и Дух. Конечно, нужно положить немало труда, чтобы русские окончательно, по-настоящему поняли это, осознали свою миссию. Но у них… У вас, — есть это стремление к Духу. Мы, японцы, уже почти подошли к этому. Почти. А остальные… Остальные, — они просто обречены. Все наши войны – это ведь лишь подготовка к главной битве. Самой главной.

— Вы христианин, Ясито-сама, — удивлённо проговорил Гурьев.

— Да, — согласился Сумихара. — Но, разумеется, тайный. Это немодно теперь дома. Но дело не в этом. Что-то произошло. Я не знаю, как выразить то, что я предчувствую. Что-то важное. Но что? — генерал посмотрел на Гурьева. — Поезд в Дайрен уходит сегодня рано утром. Твои документы, — он достал из внутреннего кармана плотный узкий конверт и вручил его гостю. — Возьми бумаги и уезжай. Там ещё деньги. Немного, но тебе хватит, чтобы добраться. Будь осторожен, Гуро-сан. Путь никогда не был лёгким. А теперь… Я желаю тебе удачи.

— Да. Это мне понадобится. Спасибо, Ясито-сама. Мы ещё встретимся. Прощайте.

Гурьев поднялся и вышел, — так же незаметно, как вошёл. Немного постоял на крыльце. Впереди снова ждало неведомое. Ну, да не привыкать. Гурьев вздохнул полной грудью и шагнул во тьму.

Гурьев вошёл в подъезд своего старого дома, принюхался. Запах почти не изменился. Вообще мало что изменилось – вот только вахтёрши раньше не было.

— Здравствуйте, — вежливо поздоровался Гурьев и улыбнулся: – Здравствуйте, тётя Зина.

— Вы к кому, товарищ? — осторожно спросила вахтёрша. — Гражданин?

— Не узнаёте, теть Зин? — Гурьев продолжал улыбаться.

Вахтёрша привстала, поправила очки, присмотрелась – и рухнула обратно на стул. Прижала руку к груди, задохнулась:

— Яшенька… Сыночек… Вернулся… Господи, Господи…

Гурьев, не ожидавший, в общем-то, такой реакции, стремительно шагнул к женщине, подхватил:

— Тётя Зиночка, да вы что?! Ну-ка, ну-ка. Спокойно.

Женщина уткнулась ему в грудь:

— Яшенька… Вернулся, родименький. Вернулся. Уж как мы вас вспоминали-то. И Оленьку Ильиничну, и Николая-то нашего Петровича, и тебя, солнышко наше… Приехал. Дождались. Слава тебе, Господи…

— И зачем же вы так меня ждали-то? — улыбнулся опять Гурьев, хотя улыбаться как-то не очень хотелось.

— Как же, Яшенька, — женщина подняла к нему заплаканное, улыбающееся лицо. — Как же иначе-то? Это ж дом твой, Яшенька. Дом. Уж так мы тебя ждали…