Встречи на московских улицах - Павел Федорович Николаев

«Сергей Иванович Радциг: хрупкость и белоснежность. Мал ростом, худощав, белейшая маленькая борода, белейшие волосы, белый костюм, и такой весь чистенький-чистенький. Я села напротив него, отдала свой билет, и Сергей Иванович взглянул на меня влажными глазами: он только что плакал. Студенту, отвечавшему до меня, был задан вопрос:

– Какие переводы Пушкина из Анакреонта вам известны?

Студенту эти переводы известны не были. Молчание длилось. И вдруг Сергей Иванович воздел к небу свои маленькие руки и вскричал прерывистым голосом:

– Заросла, заросла народная тропа!

Всхлипнул… Печально, не ожидая ничего доброго, глядел на меня невысохшими глазами».

…Лингвист A. A. Реформатский вошёл в аудиторию стремительно, под мышкой старый, туго набитый портфель, потёртый пиджак, рубашка без галстука, лицо располагающе добродушное, взгляд проницательный и не без хитрости. Тут же повернулся к доске и – грозно:

– А где тряпка? Да-с. Всё бедность, да бедность, да беспорядки нашей жизни!

Обращаясь к студентам, сидевшим к нему ближе других:

– А ну, отцы, кто из вас поживее, бегите за тряпкой! Да чтоб была влажная!

Никакой академичности, никакого отграждения от студентов. К преподавательской кафедре даже не подошёл; стал спрашивать, кому что непонятно в его учебнике, и тут же объяснял. Не лекция – оживлённая беседа.

Но вот экзамен. Реформатский удаляется из аудитории, и студенты судорожно хватаются за учебники. Минут через десять за дверью слышатся шаги и голос преподавателя. Книги и шпаргалки моментально прячутся. Но так называемая кривая на экзаменах Реформатского не вывозила никогда, и для студентов легкомысленных, неподготовленных экзамен превращался в пытку. Ильина вспоминала:

– Один мой однокашник появился в коридоре с таким лицом, будто вышел из бани; сел на первый попавшийся стул, вцепился руками в голову и забормотал: «Дубина. Осёл. Остолоп». Не мучителя проклинал, провалившись, проклинал себя.

Студенты обожали A. A. Реформатского, чувствовали, что они не безразличны ему. В преподавательской деятельности Александр Александрович руководствовался заветом своего учителя – Д. Н. Ушакова:

– Студент – он бывает со всячинкой, но его, сукиного сына, любить нужно!

Учеников у Реформатского было всегда много. В каких бы аудиториях ни читал он лекции, они заполнялись слушателями до предела. Студенты интуитивно ощущали его небезразличие к ним. Годы и годы спустя, старым человеком, Александр Александрович помнил не только всех своих учеников, но даже кто из них как учился.

– Такой-то? Как же, помню. Троечник.

– Такой-то? На твёрдую четверку знал, выше не шёл.

Да, он любил молодёжь. Студенты платили ему тем же. Ильина вспоминала:

«В октябре 1950 года мне представился случай воочию убедиться в том, как популярен Реформатский среди своих учеников… Александр Александрович позвал меня пойти с ним в Горпед[25] на обсуждение повести Юрия Трифонова „Студенты“, опубликованной в „Новом мире“. Мы явились в институт с опозданием, нас провели через боковую дверь, и, войдя, мы очутились за спинами президиума и того, кто в этот момент выступал… Внезапно зал взорвался аплодисментами. Недоумение президиума, растерянность выступавшего: с чего это они? Но глаза сидящих в зале устремлены поверх голов и членов президиума, и выступавшего, тот оборачивается, улыбается и сам начинает аплодировать…

И я была изумлена, пока не догадалась: студенты увидели Реформатского и бурно выражают свою радость. К нему подскакивают, его ведут, усаживают, а зал всё рукоплещет, я плетусь следом, ощущая неловкость, – эдакое триумфальное шествие под аплодисменты, не ко мне относящиеся. Усадили в первый ряд. Зал успокоился».

…Для сегодняшнего дня такие отношения между учащимися и преподавателями кажутся просто сказкой, фантазией старпёров. Но было, всё это было. Неслучайно ведь советская система образования считалась лучшей в мире, неслучайно её перенимали на Западе, перед которым мы уже около трёх десятилетий елозим на коленях.

К. Ваншенкин на рубеже 1940-1950-х годов учился в Литературном институте, поэтому ему пять лет пришлось потоптать его дорожки. Первый раз это случилось в августе 1948-го:

«– Мы вышли вместе и бесцельно пошли по Тверскому вниз, к Никитским. Сеялся чуть различимый дождик, – мой новый знакомый поднял воротник бушлата. Я обратил внимание, что у него очень широкий шаг.

Обгоняя нас, звенели по Бульварному кольцу трамваи – к уютной Арбатской площади или направо, по улице Герцена, к Пресне. Ни у него, ни у меня не было денег, чтобы отметить наш триумф (сквозь конкурс мы продрались нешуточный: более тридцати претендентов на место).

В Кинотеатре повторного фильма показывали „Мы из Кронштадта“, и Иван пригласил меня с таким видом, будто приглашал к себе домой. Это было то немногое в Москве, что он знал досконально. Он смотрел эту картину двадцать два раза, я – всего тринадцать. В фойе, кивая на пол, он сказал пренебрежительно:

– Палуба грязная!..»

Спутником начинающего поэта был Иван Завалий.

– Мы познакомились, – вспоминал Ваншенкин, – когда стало известно, что мы приняты. Он сидел в конце узкого коридора, на подоконнике. До этого я видел его мельком раза два. Одет он был по-флотски: клеша, форменка с треугольничком тельняшки на груди, бушлат, ремень с бляхой. Только держал он в руках не бескозырку с лентами, а цивильную, хотя и чёрную, кепочку. Он поинтересовался, кто я и откуда, и был заметно разочарован, что я не прозаик.

Оба получили места в общежитии института (в полукруглом крыле основного здания) и оказались соседями по комнатам.

Иван Завалий был весёлый, немного безалаберный, компанейский парень. Думаю, что мы стали друзьями и завели общий котёл не только потому, что и в комнате были соседями. Это, разумеется, осталось от службы – потребность иметь напарника, вести «хозяйство» не в одиночку, – ведь время было ещё трудное, особенно для нас, с нашими стипендиями. Тем не менее объединились в комнате только мы. В общежитии была кухня, и, когда случались деньги, мы покупали на соседнем Палашёвском рынке полмешка картошки, варили помаленьку, а к ней уж что бог пошлёт – то Ивану посылочка из дому, то мне мелкий гонораришко.

К 800-летию Москвы проводилось озеленение её главных улиц. В этом принимали участие студенты Литературного института. «На Пушкинской площади, – вспоминал Ваншенкин, – в то время не было деревьев, их сажали при нас, а вернее, мы сами. Группа, в которой работал я, посадила несколько сорокалетних литовских лип прямо против главного входа в „Известия“. Площадь была большая, круглая и ровная, без фонтанов».

Летом 1949 года на бульваре проходил митинг, посвященный 150-летию со дня рождения A. C. Пушкина. У памятника поэту соорудили трибуну, с которой выступал председатель Союза писателей СССР A. A. Фадеев. Его