Разоренный год - Зиновий Самойлович Давыдов

Сенька уже знал и это — бьют навесным огнем. Ударить из такой «ступки» — вырвется, вместе с огнем и дымом, ядро из жерла, пройдет по воздуху не прямо, а дугой и упадет сверху на голову врагу.

«Сверзится, — подумал Сенька, — как те розвальни, полные снегу, что с Воробьем мы тогда на шляхту обрушили с обрыва. Вот было дело!»

Но где же Воробей? А Воробей тем временем уже подобрался к пушкарям, что в зеленых кафтанах стояли подле пушек и мортир. Ну, где Воробей — там и Сенька. И Сенька тоже стал подбираться к пушкарям.

Мортиры — «ступки», всего неделю назад отлитые в литейной яме на берегу Волги, — видимо, заинтересовали и князя Дмитрия Михайловича. Он, чуть прихрамывая, стал спускаться с крыльца, Ромашка подал ему руку… И тут…

Это увидели и Сенька с Воробьем; это заметил и Андреян, выглянувший из-за выступа. Все произошло в одно мгновение.

В воздухе мелькнула чья-то рука, в которой зажат был нож. Ромашка сделал прыжок и заслонил собой князя. И тут же упал, обливаясь кровью.

— Братья! — завопил Ромашка. — Хватайте злодеев! Не то они князя порешат! В князя метил душегуб!

У Ромашки сразу потемнело в глазах. Он уже не видел, как склонился над ним князь Дмитрий Михайлович и как Андреян выскочил из-за выступа… Кузнец с маху обхватил, как клещами, рыжего парня в рысьем колпаке так, что у того ребра хряснули и он выронил окровавленный нож из рук.

А пушкари уже держали другого, широкоскулого, похожего на калмыка… И у Обрезки — это, конечно, был Обрезка, — и у него в руке был нож. Теперь здесь не хватало только Хвалова. А то вся шайка была бы собрана, перевязана и держала бы ответ. Но за Хваловым дело не стало.

Ромашку, раненного в живот и в ногу, внесли в сборную избу. Пожарский поднялся на крыльцо. Вместе с Мининым сели они за стол, и Андреян поставил перед ними рыжего, у которого с головы сам свалился его рысий колпак. Сенька и Воробей остались внизу, но им все было видно, и они слышали, как Козьма Минин произнес:

— Ишь, рыжий! Черт тебя красил!

— Что за человек? — спросил, обратившись к рыжему, Пожарский. — Откуда родом? Как зовут?

Рыжий глядел исподлобья, сопел носом и ответа не давал.

В это время пушкари втащили на крыльцо Обрезку.

Обрезка сразу выложил всю правду-матку: как умыслили они убить князя Дмитрия Михайловича — он, Обрезка, и этот рыжий, Стенькой его зовут; еще двое — Ероха и Кузька, московские воры, — были с ними, с Обрезкой и Стенькой, заодно; в сговоре со всеми с ними был и дворовый человек князя Пожарского, гугнивый мужичонка, по прозвищу Хвалов.

Князь Дмитрий Михайлович откинулся на лавке, раскинул руки.

— Как? — еле вымолвил он, изумленный до предела. — Хвалов? Так сказал ты?

— Хвалов, — повторил Обрезка.

— Почему же?.. — недоумевал Дмитрий Михайлович, — Хвалов…

Минин встал и, выискав внизу, под крыльцом, стрелецкого десятника, того, что ловил Кузьку с Ерохой, поманил его пальцем. Только два — три слова шепнул Минин стрельцу, и тот кивнул головой. Минин вернулся на место, а стрелец, спустившись с крыльца, исчез в толпе.

По всей площади, из края в край, уже катилось, что поймали злодеев, целую шайку; подосланы изменником, донским атаманом Ивашкой Заруцким, извести князя; а не станет набольшего воеводы — распадется земское ополчение, и шляхта останется царевать, пановать и пировать на русской земле.

— О-о-о-о! — вопила охваченная яростью тысячеголосая толпа, напирая к сборной избе. — Где злодеи? Сюда их, на расправу!

— В Волгу их кинуть!

— На кусочки порубаем!

Минин снова встал из-за стола и спустился вниз, к народу.

— Люди ярославские! — выкрикнул он, сколько силы хватало у него в груди.

— Стой! Тише! — пронеслось в толпе.

— Козьма Минин говорит. Дай, братцы, Минину слово сказать.

— Да полно вам, горлопаны, драть глотки! Дайте же Минину слово молвить!

— Братья-а! Слушай Минина-а!

Крики и вопли постепенно утихли. Только гудело на площади, словно осиный выводок вылетел из гнезда.

— Люди ярославские! — повторил Минин, и слова его были теперь явственно слышны во всех уголках площади, от Ильинской церкви до оврага. — Ратники, пушкари, стрельцы, городовые! Не суматошьтесь и не смущайтесь, потерпите. Дайте дело распутать. Не уйдут злодеи. Всех перехватаем. До всего дознаться надо, а потом судом их судить и казнью казнить.

— Дело, братцы! — пробежало в толпе. — До всего дознаться. А коли сразу спустить в Волгу — ничего и не разведаешь.

— Дело, Козьма, дело! — кричали Минину из толпы. — Сперва дознаться…

А Минин обвел глазами площадь и поднял руку:

— Полкам конным и пешим, также пушкарям и стрельцам расходиться стройно по таборам. На площади в карауле быть одному головному полку набольшего воеводы. Люди земские, не опасайтесь, расходитесь по домам!.. Гей, трубачи!..

Взревели трубы, загремели литавры, поднялась пыль… Пустеть стала площадь, на которой скоро остался с огромным распущенным знаменем только один головной полк князя Дмитрия Михайловича Пожарского.

ТАРАКАН ЗАПЕЧНЫЙ

Тем временем стрелецкий десятник, с которым перемолвился на крыльце Минин, прихватил с собой двоих своих подручных и отправился к князю Дмитрию Михайловичу на двор.

Там, на дворе, в пустой поварне сидел у окошка Хвалов и ничего не делал. Хвалов способен был так сидеть с утра до вечера — ничего не делать, ни о чем не думать, только хрипеть, кашлять и сплевывать на пол то вправо от себя, то влево. Однако когда он заметил в окошко троих стрельцов, направлявшихся прямо к поварне, то сразу почуял недоброе. Поднявшись с лавки, он залез за печку и решил, что спасен.

Голова и туловище Хвалова были спрятаны, а о ногах он не подумал. Они торчали из запечья в грязных холщовых портках и размочаленных лаптищах. Вошедшим стрельцам они сразу бросились в глаза.

Стрелецкий десятник расправил свою черную с проседью бороду и крикнул:

— Эй ты, таракан запечный, вылезай из запечья!

Хвалов молчал.

— Хвалов, где ты? Скажись!

И опять ни звука в ответ.

— Хвалов, это твои лапти из запечья торчат?

— Не, не мои, — отозвался Хвалов и стал убирать ноги за печку.

— Ну полно, будет! — сказал десятник.

Он схватил Хвалова за ноги и выдернул его из запечья. Хвалов, весь в паутине и саже, остался лежать на полу, не в силах от страха подняться. Десятник взял его за шиворот, тряхнул и посадил на лавку.

— Сбежать гугнивый никуда не сбежит, а скрутить руки