Вампирский Узел - С. П. Сомтоу

Фрау Штольц — дама со вкусом. Она собирает волосы в пучок; носит все черное и, выходя из дома, закрывает лицо изящной черной вуалькой. Она вовсе не старая. Ей, может быть, чуть за сорок. Но она оградилась от мира своей вдовьей печалью и облачилась в нее, как в броню. И даже то, что она подобрала на улице бездомного сироту, — это тоже всего лишь черта ее нового образа. Она пользуется духами с мягким, приглушенным запахом, который не заглушает запаха ее крови — вялой и неаппетитной крови. И это хорошо. Мальчик-вампир не любит пить кровь у приемных родителей. В этом есть что-то… не очень приятное. Даже неправильное.

Сквозь дымку курящегося ладана ему виден хор. Хористы одеты роскошно, но поют попросту плохо. Сейчас они мучают палестриновский мотет[19]: Sicut cervus desiderat adfontes; как олень тянется к водопою, томимый жаждой, так и душа моя тянется к Господу… Мальчик помнит музыку. Может быть, он даже помнит ее самое первое исполнение.

Он становится как одержимый. Захваченный музыкой, он начинает тихонечко выводить партию сопрано. Фрау Штольц раздраженно шикает на него, но он не слышит. Его голос звенит, набирает силу. Капельмейстер испуганно оборачивается к нему. Хор умолкает на середине фразы, и теперь он поет один. Поет не в той высокопарной ходульной манере, которая, как считается, приличествует исполнению церковной музыки; он выпевает другую музыку — страстную и неистовую. Как будто он заново переживает момент ее сотворения.

Капельмейстер качает головой — мальчик так и не понял: то ли он изумляется, то ли не одобряет, — а потом, словно спохватившись, отчаянно машет хору, чтобы они продолжали петь. Чтобы разрушить неловкую тишину. Они подхватывают мотет, но теперь их ведет непрерывная нить сопрано.

— Du singst aber so schon, — шепчет фрау Штольц благоговейно.

— Я знаю, — говорит мальчик, которого теперь зовут Конрад Штольц.

— В тебе есть что-то нездешнее. Может быть, ты… подменыш, как в сказке про эльфов?

— Я не понимаю, о чем вы, — говорит Конрад, испугавшись, что выдал себя слишком явно. — Нет. Но иногда… мне как-то сама собой вспоминается музыка, которую я слышал дома. Когда родители были живы.

— Ты не простой уличный сирота.

— Я не знаю, кто я, — говорит Конрад. Они встают со скамьи и идут к алтарю, дабы принять причастие. Когда подходит их очередь, они преклоняют колена у ограждения престола. Мальчик замечает, что его новая мать как-то странно поглядывает на него, когда думает, что он на нее не смотрит.

— Я думала, что ты — зло, — говорит она уже потом. — Но ты принял в себя Тело Христово и не отшатнулся от святых даров.

— Зло? — Он дает ей подоткнуть у себя одеяло и послушно целует ее в щеку, стараясь, чтобы прикосновение его губ было по возможности кратким — чтобы она не успела почувствовать обжигающий холод. Ждать осталось недолго. Как только она заснет, как только он услышит ее безмятежный храп, он сольется с тенями и выскользнет из дома на улицу.

— Но как ты можешь быть злым, mein Schatz? Ты всего-навсего маленький мальчик с ангельским голосом.

Спать он не может. Он просто лежит в темноте и думает: может быть, ей это нужно — чтобы я был воплощением зла. Может быть, это тоже деталь ее образа, пронизанного томлением и тоской. Она стремится стать чем-то иным. Такой, как я, может быть. Она просто не знает, какой это дар — быть человеком. Мне этот дар недоступен.

На следующий день он идет в оперный театр. Там сейчас на гастролях один дирижер из Америки, некто Стивен Майлс. Это действительно кое-что — гастроли американского дирижера в их сонном маленьком городишке.

Старенький капельдинер по имени Вольфган на входе обращает внимание на юного мальчика. Одет аккуратно и чисто: серые фланелевые шорты, черный галстук, пиджак под цвет шортов. Вот только какой-то уж слишком он бледненький. Темные волосы гладко причесаны на пробор. Он улыбается и выпевает радостное: «Gross Gott».

Вольфган моргает, и мальчика нет.

Черный кот проникает в зал. Репетиция в самом разгаре. Вечером дают «Волшебную флейту» Моцарта. Музыканты в оркестре работают без пиджаков. Дирижер, по обыкновению американцев, одет в какой-то крикливый безвкусный костюм. По-немецки он говорит просто ужасно. С одной стороны оркестровой ямы в густой тени бархатной занавеси кот видит ступеньки на сцену. Он прыгает вверх, его когти вонзаются в мягкую ткань…

— Да уберите вы эту чертову кошку, — говорит дирижер по-английски. Что-то у него в голосе…

Он испуганно вздрагивает и на мгновение теряет контроль над обликом. Его не видели? Нет. Он скрыт какими-то разрисованными щитами: фанерными стенами замка.

Дирижер обрывает музыку, чтобы что-то сказать оркестрантам. Голос взрослый, не мальчик-вампир различает в нем голос ребенка… он слышит напевную мягкость, хрупкую кромку былой красоты… и вспоминает Стивена Майлса…

Мальчика, с которым они оказались лицом к липу перед окровавленным алтарем, где лежала изрезанная девушка, и запах горящей младенческой плоти и горького ладана… воздетый жертвенный нож, глаза ребенка-..

Ему хочется показаться Майлсу. Показаться этому человеку, чей детский дискант звучит в его памяти на протяжении тридцати лет…

…но он не знает, как к этому отнесется Майлс. В последний раз они встретились под знаком страха. И все же у них было что-то, что их связало. А иначе как этот маленький мальчик увидел его в его истинном облике, хотя все остальные видели в нем воплощение своих самых глубинных страхов?! Он уже взял себя в руки и контролирует зримый облик. Он опять обращается черным котом. Увернувшись от рабочего сцены" которого Майлс послал «шугануть, эту чертову кошку уже наконец», он прячется между деталями декораций. Едкий запах краски и парусины бьет ему в ноздри.

Майлс говорит:

— Амелия! Ты готова к сцене самоубийства?

— Да. — Голос из глубины зала. И сквозь прореху в холщовом замке Конрад Штольц в первый раз видит Амелию Ротштейн. Она идет по боковому проходу к сцене.

На ней яркое красное платье, вызывающе короткое; ее длинные черные волосы в беспорядке рассыпаны по плечам. Такое впечатление, что она их даже не причесала. У нее тонкий красивый нос и роскошная пышная грудь. Ей, наверное, чуть за двадцать. Майлс дает ей сигнал начинать, но она уже поет. Легко поднимается по ступенькам на сцену и продолжает вести свою партию. По либретто она, восхитительная красавица Пальмина, хочет покончить с собой, потому что давно не получала вестей от своего возлюбленного Тамино и боится, что его уже нет в живых. У нее хороший голос — ничего выдающегося, конечно, для того, кто за столько веков слышал стольких великих певцов; но все же вполне приемлемый, — и она компенсирует недостатки техники волнующими вздохами, когда ее роскошная грудь поднимается, выпирая из выреза платья и отвлекая музыкантов. Черный кот смотрит вверх, на софиты.