Зимний сон - Кензо Китаката

Я хотел выпить еще банку пива, но воздержался.

– И не считай, что ты один. Не думай о своем одиночестве, выкинь из головы печаль. У тебя как раз потому и не получается, что ты пытаешься излить на полотно свою грусть.

– Верно. Водится такой грешок.

– Знаешь, есть нечто большее, чем грусть-тоска, только ты не пытаешься это увидеть.

– Действительно есть?

– Пока ты это не нарисуешь, я не смогу этого разглядеть.

– Думаешь, стоит попробовать, сэнсэй?

– А кто должен заглянуть внутрь собственного сердца? Я этого за тебя не сделаю.

– Но ведь ты уже нарисовал мое сердце. С первого взгляда было все понятно.

– Допустим. И все равно я тебе этого не объясню. Это откроется только тому, кто держит в руках кисть. Вот когда начнешь рисовать, сам и прочувствуешь.

– Что же мне для этого сделать.

– Берись за кисть и работай. Трудись. Я сунул в рот сигарету.

Пива больше не хотелось – теперь я вожделел по краскам и кисти.

– Я – это я, а не ты. Даже если ты порождение моего сердца, все равно ты не будешь писать, как я. Ты – другой.

– Кажется, я понимаю. Каким-то образом понимаю.

– Не мучься, сынок.

– Да я не мучаюсь, просто больно.

– Забудь о боли.

– Жестокий ты, сэнсэй.

– Я не смогу тебе помочь. Никто не сможет. Вот что я пытаюсь до тебя донести.

– Да, конечно.

– Я написал картину. Ты рассмотрел в ней свое сердце, и что? Тебе стало легче? Намного ли?

– Да не слишком.

– Тогда рисуй.

– Я понял.

Осита порвал свои альбомы и бросил в камин. Пламя вспыхнуло, разгорелось ненадолго и снова угасло.

– Из-за чего Номуру убил?

– Он исписал мои рисунки каракулями.

– Понятно.

– Спрашивал, чем они отличаются от предыдущих. Видимо, с точки зрения Номуры между рисунками не было разницы. Лучше бы он писал свои соображения на бумаге для черновиков. Он стал калякать на набросках Оситы – тому это было как нож по сердцу.

– Попробуй-ка порисовать у меня в хижине, – предложил я.

Осита кивнул. Пламя охватило очередной лист.

Я бежал следом за Оситой.

Впрочем, лишь вначале пути. Он постепенно отставал, и скоро я перестал ощущать его присутствие. Естественно, я не оглядывался и не останавливался, чтобы его подождать.

На обратном пути я его заметил. Мой спутник сидел в сугробе, уйдя в снег по колено. Я лишь мельком на него взглянул и побежал дальше.

Вернувшись в хижину, я сделал упражнения на растяжку, сполоснулся под душем, залпом осушил банку пива – больше по привычке. В этом я прекрасно отдавал себе отчет, но менять установившийся порядок мне не хотелось. Как раз с последним глотком приковылял Осита.

– Советую принять душ и хлебнуть пивка. Здорово освежает.

– Последую совету. Силищи у вас предостаточно.

– Вопрос привычки.

– Пожалуй, живопись выносливости требует.

– Никакой связи.

Я направился на кухню, подсушил тостов. Стряпней я занимался редко. Сварил кофе с молоком, рассчитывая только на себя.

Осита, выйдя из душа, кинул завистливый взгляд на подсушенный хлебец.

– Если голоден, сготовь себе сам. Все необходимое найдешь в холодильнике.

Осита кивнул. Завтра уже не придется ничего объяснять. Человек с точностью повторял мои действия, разве что с некоторой задержкой по времени. Иными словами, в доме завелся мой двойник.

Мы оба пользовались спортивной одеждой, банными полотенцами и столовыми приборами, однако по-настоящему существовал я один.

До трех я убивал время. Осита занимался тем же. Потом я надел кожаную куртку, Осита накинул свой «дутик» и уселся на пассажирское сиденье. За всю дорогу он не проронил ни слова.

Мы приехали к домику Акико. Я хотел познакомить их с Осито, представить ей свое второе воплощение. Было у меня предчувствие, что это знакомство сулит серьезные перемены.

На пороге Осита несколько напрягся.

Хозяйка не поинтересовалась, кого я привел. Она молча стояла перед холстом и с помощью самодельных стеков формировала из спутанной массы оттенков, форм и линий мое лицо.

Мой знакомец молча за ней наблюдал. Он явно расслабился, увидев Акико перед картиной.

Девушка буквально задыхалась от напряжения, орудуя стеками. Она проводила линию, наносила цвет, а я так и слышал звук ее голоса.

– Нет же, так неправильно, – на исходе часа вдруг выпалил Осита. – Здесь этому цвету не место.

Акико обернулась. Скользнула по мне взглядом и впилась в говорящего глазами.

– В каком смысле?

– Здесь такого цвета не должно быть. Я чувствую.

– Отвали, понял? Моя картина. Как хочу, так и рисую.

– Но это плохое сочетание.

– Давай я буду решать.

Самого Оситы девушка практически не замечала – она машинально реагировала на услышанное.

– Давай, сам попробуй. У меня есть чистый холст.

– Никогда не писал маслом.

– Нет уж, попробуй, а я буду указывать тебе, где какой цвет класть.

– Я маслом не писал, зато видел достаточно. На картины сэнсэя часами смотрел.

– И что?

– Есть вещи, которые просто видишь, и все.

– Раз так, объясни, в чем я ошиблась.

– Это словами не выразить. Так нельзя.

Я молча слушал этот обмен любезностями. Нет «неподходящих» цветов. К краскам это слово неприменимо. Хотя, с другой стороны, спор был не лишен смысла. Между собеседниками циркулировал поток взаимного понимания. Когда Осита говорил «неверно», Акико спрашивала «где?». Оба несли вздор. Они испускали электрические сигналы – так, пожалуй, вернее будет выразиться, – причем сами об этом не подозревали.

– Ну все, я сам нарисую, – отрезал Осита. Акико молча воззрилась на него и кивнула.

Осита открыл альбом и принялся выводить ручкой каракули. Девушка наблюдала. Мне подумалось, что вдвоем они могли бы создать отменную картину. Только она не принадлежала бы ни одному из них.

Свет падает на зеркальную гладь и, отражаясь от нее, уходит в небо. Небо пусто и свету не на чем задержаться. Однако если бы было другое, идентичное первому отражение, световые лучи уперлись бы друг в друга. Наверно, Акико с Оситой можно сравнить с этими отражениями.