Кукольник - Родриго Кортес

А вот его хозяину пришлось намного хуже. Шимански оказался не только крепким, но и сообразительным. Увидев, как отлетело в сторону стойки лопнувшее от удара о бляху его ремня стальное лезвие, и осознав, что никто с ним договариваться не будет, трактирщик бросился к стойке и начал шарить там, явно в поисках какого-нибудь оружия. Не нашел, кинулся вперед, сбил Джонатана с ног и навалился сверху.

Джонатан дернулся, попытался вывернуться, сбросить с себя негодяя, но багровый от ярости Шимански навалился еще сильнее и обеими руками ухватил Джонатана за горло.

— Щ-щенок! — задыхаясь от ненависти, прошипел он. — Что, на чужое потянуло?

Джонатан захрипел, и в глазах у него потемнело. Последним нечеловеческим усилием воли он попытался освободиться от захвата, несколько раз дернулся, протащил на себе трактирщика около двух футов и понял, что сдается. И только тогда за спиной Шимански показалось черное, заросшее седыми курчавыми волосами лицо.

Трактирщика бережно ухватили за шею, сделали два коротких, но точных надреза, и в лицо Джонатану брызнула теплая соленая кровь. Он закашлялся, спихнул мгновенно ослабшее тело трактирщика на пол и, жадно хватая воздух, сел.

— Как вы, масса Джонатан? — склонилось над ним участливое черное лицо.

— Нормально, Платон, — Джонатан прокашлялся, ощупал горло и сердито покачал головой.

— Ты почему условного сигнала не подал? Сколько можно ждать?

— Шимански хитрый, — виновато сморщился раб и вытащил из-под рубахи пистолет. — Под стойкой держал. Я украл, чтоб не выстрелил.

Джонатан вспомнил, как трактирщик первым делом кинулся к стойке, и прикусил язык. Платон все сделал правильно, и теперь ему было неловко за свое нетерпение.

— Никто не сбежал?

— Нет, масса Джонатан, все здесь.

Ухватившись за плечо раба, Джонатан заставил себя подняться и заглянул за стойку. Все семеро ниггеров уже лежали вдоль стены и, булькая кровью и судорожно подергивая конечностями, отходили.

— Слава тебе, Господи! — размашисто перекрестился Джонатан и вытащил из мокрого, пропитанного кровью кармана сюртука часы. Без четверти полночь.

Джонатан нервно хохотнул и глянул на Платона.

— Ну что, до утра успеем?

Платон улыбнулся и протянул своему хозяину кривой каменный нож.

— Если вы будете пользоваться этим ножом, масса Джонатан, успеем.

В первую очередь Платон притащил инструменты и оба бочонка с «рассолом», затворил все ставни до единой и закрыл дверь изнутри на оба засова. А Джонатан с некоторым сожалением положил испорченный сюртук на скамью, закатал рукава забрызганной кровью рубахи и вытащил труп Джонни Шимански в центр.

Они работали, не покладая рук и не считая, кто сколько сделал. Джонатан старательно перемещал трупы, спуская остатки еще теплой крови, вытаскивал внутренности, перемешивал засыпанный в «рассол» рубленый камыш, заливал «рассол» через трубочку в ноздри, уши и рты и легко, безмятежно улыбался.

Сейчас, когда руки работали, думалось на удивление хорошо, и он порой прозревал такое, от чего буквально захватывало дух!

Так, уже в самом начале ночи Джонатан снова и как-то особенно ясно подтвердил для себя главное достоинство кукол — абсолютную цельность.

В отличие от человека, скрывающего свою истинную суть за массой фальшивых, сменяющих одна другую оболочек, кукла изначально честна. Она не пытается выдать себя за кого-то другого и прямо несет в мир то, к чему ее предназначил ее творец. Кукла-злодей остается злодеем, а кукла-праведник — праведником.

Кстати, уже сейчас, еще на полпути превращения в кукол, все семеро черных и один белый растеряли все свои фальшивые маски и лежали такими, какими и были в действительности, — испуганными, удивленными и, может быть, поэтому правдивыми.

И Джонатан чувствовал, знал — так и должно быть. Когда сорваны все маски до единой, человек становится куклой, правдивой, как перед Господом.

Теперь Джонатан как никогда ясно понимал, что, если бы каждый представал перед другими, как перед Господом, нагим в своей правдивости, мир любви и понимания — Золотой век человечества — наступил бы мгновенно и необратимо. И лишь потому, что человек пуще смерти боится всей правды о себе, мир все глубже и глубже погрязает в неправде и беззаконии. И сегодня, шаг за шагом помогая всем этим заблудшим душам сорвать свои фальшивые оболочки все до единой, Джонатан делал, может быть, самое важное дело на свете — помогал миру прозреть.

Нет, он, разумеется, отдавал себе отчет в том, что не может помочь всему миру, но Джонатан всем сердцем чувствовал, что если каждый, следуя мудрой заповеди Вольтера, будет делать свое дело, мир в конце концов прекратит свое бесконечное падение вниз.

В шесть утра они в основном закончили. В шесть с четвертью всезнающий Платон взломал дощатую перегородку и вывалил на стойку около двадцати фунтов скупленных трактирщиком по дешевке краденых драгоценностей.

В половине седьмого утра Джонатан вышел наружу, отворил ставни и встал в карауле, заботясь о том, чтобы им не помешал случайный путник. По крайней мере, до тех пор пока Платон не вытрет кровь на полу и не уберет разбросанные повсюду мелкие обрезки человеческого мяса. А около семи Джонатан вернулся в кабачок и восхищенно цокнул языком:

— Гениально!

Тела кукол новой скульптурной группы в точности, почти зеркально отражали всю суть этих заблудших, всю их беспутную и бестолковую жизнь, всю тщету бесполезных попыток спрятаться от себя и от других в пьянство и воровство.

— Все, масса Джонатан, души у нас. Помоемся, и пора идти, — беспокойно позвал его Платон и начал через голову стаскивать окровавленную полотняную рубаху.

— Да, их души теперь будут у нас, — расстегивая запонки некогда ослепительно белой шелковой рубахи, пробормотал Джонатан. — А души горожан — здесь…

Он уже предчувствовал, как, едва увидев всю эту негодную, никчемную суть пьяной и вороватой жизни, один за другим будут прозревать все, кто успеет посетить кабачок до приезда полиции.

Когда надсмотрщики сообщили Реджиналду Бернсайду о том, что недосчитались поутру семерых рабов, он буквально закипел от негодования.

— Я не думаю, что они в бегах, — попробовал успокоить его старший надсмотрщик. — Рабы говорят, эти семеро вчера собирались к Шимански. А вы сами знаете, что это такое.

— Я знаю, кто такой Шимански, — раздраженно оборвал старшего надсмотрщика землевладелец. — Меня интересует другое: когда все это кончится?

Старший надсмотрщик опустил глаза в пол.

Они оба знали, что ниггерам надо давать «спустить пар», иначе проходит время, и они становятся раздражительными и склонными к непослушанию и даже побегам. Но разрешать это означало дать повод к еще большей дерзости, а потому время от времени надсмотрщики просто закрывали глаза и на закопанные в землю, наполненные перебродившим соком сахарного тростника огромные тыквы, и на ночные пляски у реки, и даже на походы рабов к Шимански в межсезонье.